Я сделал остановку, чтобы выпить кофе и заодно почитать путеводитель. Мне хотелось посмотреть Сан-Марко и Дворец дожей, но меня пугали толпы людей на площади, и я решил, что лучше схожу в Галерею Академии. Держась в стороне от главных магистралей, я глухими улицами и узкими переулками, куда даже солнечные лучи не проникали, добрался до площади Санто-Стефано. На мосту Академии[2] я задержался, любуясь Большим каналом, но, когда стал спускаться по лестнице, у входа в музей увидел длинную очередь. Ждать я не хотел, мне вообще претила мысль стоять рядом со всеми этими людьми, и я направился в церковь Санта-Мария Глориоза деи Фрари, о которой также узнал из курса истории искусств. Эта церковь находится чуть севернее Галереи Академии, в районе Сан-Поло. Шагая через площадь Санта-Маргерита, я уловил ароматные запахи жарящегося чеснока, свежих томатов и рубленого базилика. Я глянул на часы: время обеда. Я сел за столик одного из уличных кафе на площади, съел дешевое блюдо — спагетти с помидорами — и с интересом огляделся, впитывая каждую деталь. Два малыша, визжа от восторга, играли в футбол на площади; мяч стучал о землю в такт биению моего сердца. За лотками с навесами стояли мужчины в фартуках, торгующие осьминогами, креветками, крабами и рыбой; с продавцами оживленно болтали домохозяйки. Парень с девушкой прогуливались, взявшись за руки, целовались на ходу, друг у друга на губах смакуя вкус разноцветного мороженого. Все казалось таким новым, наполненным жизнью. Я тоже мог бы быть частичкой этого мира.
Я выпил еще кофе, расплатился и пошел в церковь Фрари. В огромном храме Т-образной формы я услышал шарканье обуви по мраморному полу и вдалеке — невнятную речь экскурсовода. Я прошел мимо надгробного памятника Канове — пирамидальной конструкции в стиле неоклассицизма, в которой было погребено сердце скульптора, и остановился перед картиной кисти Тициана «Мадонна Пезаро», на которой изображен Джакопо Пезаро, ожидающий, когда его представят Деве Марии и младенцу Иисусу. Это произведение, как меня учили, произвело революцию в венецианской алтарной живописи: художник нарисовал фигуру Мадонны не в центре, как было заведено по традиции, а с краю и очеловечил все образы, придав им мягкую реалистичность. Я рассматривал картину то с одной стороны, то с другой, восхищаясь насыщенностью синевы облачения святого Петра и гармоничностью композиции, но при этом меня нервировал образ отрока в белом атласном облачении, изображенного в нижнем правом углу полотна. Куда бы я ни двинулся, его любопытный укоризненный взгляд всюду следовал за мной, словно напоминая, что в один прекрасный день я, как и он, умру. И как я ни пытался оценить по достоинству «Вознесение Девы Марии», еще один шедевр Тициана, украшающий главный алтарь, и другие сокровища церкви, гробницы и скульптуры, сосредоточиться мне не удавалось. Лицо того мальчика стояло у меня перед глазами.
Едва пробило три часа, я засобирался к Гондолини. Вышел на пристань Сан-Тома на Большом канале, протискался в переполненный речной трамвай и прошел, толкаясь, на корму, где сразу же, как только мы миновали Академию, мне удалось найти сидячее место. На солнце вода блестела, как ртуть, здания приобрели какой-то неземной оттенок. Когда судно отчалило от остановки «Сан-Дзаккариа», я увидел в стеклах дверей, отделяющих салон от палубы, отражения колокольни и купола церкви Санта-Мария делла Салюте. От качки меня начало тошнить, и, когда, высадившись у Арсенала, я ступил на твердую землю, у меня было такое ощущение, будто я все еще плыву.
Мне было сказано, что семья Гондолини занимает ряд комнат в реконструированном здании склада, расположенном сразу же за углом от Кордерии — бывшей канатной мануфактуры. Приближаясь к своему новому месту жительства, я заметил, что туристов на улицах заметно поубавилось. Я сверился с картой, уточняя местоположение улицы, и продолжил путь, пока не нашел дом Гондолини — огромное сооружение из красного кирпича, выходящее фасадом на небольшой канал. Я позвонил и стал ждать. Мне никто не открывал. Я опять позвонил. По-прежнему никакой реакции. Я порылся в сумке, достал письмо, присланное мне Никколо Гондолини по электронной почте. Адрес правильный. Может, никого нет дома? Я вновь поднес руку к звонку и два раза быстро нажал на кнопку. Послышался щелчок, дверь отворилась.
На лестнице было темно, и я вытянул руку, пытаясь нащупать выключатель.
— Адам Вудс? — раздался сверху мужской голос. — Это вы, Адам? Мы здесь… наверху.
Никколо Гондолини, предположил я. Наверно, он был в ванной или говорил по телефону.
Я стал подниматься по деревянной лестнице. Пока глаза не привыкли к сумраку, я время от времени останавливался, касаясь стены, чтобы нащупать дорогу. Добравшись до второго этажа, я увидел приоткрытую дверь. Помедлив в нерешительности около минуты, я вошел в комнату. У дальнего окна спиной ко мне стоял мужчина в ореоле яркого света. Я прикрыл глаза рукой, заслоняясь от ослепляющего блеска.
Сказать я ничего не успел, так как в то же мгновение услышал сзади стук каблучков, цокающих по мраморному полу. Я обернулся и увидел миниатюрную ухоженную женщину с кукольной внешностью. Женщина была немолода, но, как ни странно, на ее белом, как алебастр, лице морщин не было заметно.
— Адам, я рада, что вы пришли, — сказала женщина. По-английски она говорила с сильным акцентом и слова произносила так, будто шла по скользким камням. — Никколо тоже рад встрече с вами.
Обмениваясь со мной рукопожатием, она махнула в сторону супруга — мужчины, стоявшего у окна. Тот повернулся, подошел ко мне. Вид у него был такой же безукоризненный, как и у его жены, только кожу покрывал густой загар, а черные, как смола, волосы были гладко зачесаны назад. На запястье у него я увидел массивные часы с украшенным бриллиантами циферблатом.
— Сюда, пожалуйста. — Мужчина жестом показал на комнату, выходящую в коридор. Он хмурился — наверно, ему было трудно общаться по-английски. Я сказал, что изучал итальянский язык и, если они не будут быстро говорить, вполне смогу их понять. С этой минуты они стали говорить на своем родном языке.
Втроем мы прошли в белое квадратное помещение. Из мебели здесь были только серая кушетка и один стул с высокой спинкой. Стены были абсолютно голые: ни картин, ни книжных шкафов.
— Присаживайтесь. — Синьор Гондолини указал на кушетку. Его жена ободряюще улыбнулась мне, но я видел, что они темнят. Никколо смотрел в пол.
— Боюсь, у нас… понимаете… возникло затруднение, — сказал синьор Гондолини.
— Да, — подтвердила синьора Гондолини. — Пожалуй, не стоит ходить вокруг да около. В общем, мы не можем предложить вам работу, мистер Вудс.
— Прошу прощения?
Синьора Гондолини повернулась к мужу, ожидая, что он даст мне объяснения. Тот упорно избегал моего взгляда.
— Так что это за затруднение? — спросил я.
Синьор Гондолини молчал.
— Понимаете… — начала его жена. — Даже не знаю, как сказать… В общем, все было готово к вашему приезду, и Антонио… он так ждал вас. Но потом мы кое-что узнали. Это довольно… деликатное дело.
Гондолини переглянулись между собой. Никколо едва заметно кивнул жене, словно разрешая ей продолжать.
— Похоже, наш сын совершил одну большую глупость, — стала объяснять синьора Гондолини. — Вчера поздно вечером нам позвонил муж нашей служанки. Едва я сняла трубку, как он начал кричать и визжать. Я попросила его успокоиться, говорить медленнее. Он ругался на Антонио, обзывал его всякими словами — даже повторять не хочу. В общем, он сказал, что Антонио встречался с его дочерью Изолой. В то утро она не встала с постели, и мать пошла к ней в комнату, чтобы узнать, в чем дело. Девушка плакала. Поначалу она отказывалась поведать о причине своих слез, но потом призналась, что она… беременна. От Антонио.
Синьора Гондолини понизила голос до шепота, так что мне пришлось чуть придвинуться к ней. От нее исходил едва уловимый запах жимолости.
— Адам… ей всего четырнадцать, и…
— Вы, конечно, догадываетесь, как мы поступили, — перебил жену Никколо. — Мы устроили ему допрос, спросили, правда ли это. Да, он был с Изолой, у них были… определенные отношения. Наконец, он сказал, что не оставит ее… Нелепость какая-то. Глупый мальчишка! Ему всего шестнадцать. Впереди у него целая жизнь. Вздор!
— Как вы понимаете, Адам, шуму было много, — добавила синьора Гондолини. — Но мы не можем допустить, чтобы Антонио испортил себе жизнь. Поэтому сегодня утром мы договорились, что он полетит в Нью-Йорк к моей сестре. Разумеется, нам еще предстоит разобраться с родителями Изолы, — Бог свидетель, с Марией придется расстаться, — но мы что-нибудь придумаем. Однако для вас, боюсь, это не очень хорошие новости, верно?
Мой новый мир только что рухнул, меня душил гнев, но я заставил себя участливо кивнуть.
