– Название ближайшего русского корабля было похоже на наше – Azov. Едва мы поднялись на палубу, как русский капитан Лазарефф отдал приказ поднять все паруса. Мы вошли в бухту вместе с медведями и лягушатниками – сэр Эдвард, как старший по званию, возглавил эскадру. Не прошло и нескольких часов, как началась стрельба – никто толком не знал, как это получилось. Мне говорили, что бешеные турки застрелили офицера с «Дартмута», посланного для переговоров, и начали палить по французскому корвету. После этого, хотел ли наш адмирал сражаться или лишь напугать турок, не имело значения.
– Поначалу я жалел, что попал на русский борт, думая, что на нашей «Азии» было бы интереснее, но скоро понял, что ничего не потерял. Русские любят турок примерно так, как мы французов, и загодя сблизились с детьми Аллаха на пистолетный выстрел.
Джейн однажды видела, как папа стреляет из пистолета по мишени на старом вязе. Поэтому она выглянула в окно и решила, что русский корабль с папой на борту подошёл к турецким кораблям на расстояние примерно как от подоконника до тележки молочника, дребезжавшей по дождливой улице неподалёку от дома.
– Папа, тебе было страшно? – спросила она.
– Конечно, – коротко ответил отец. – Представь, что на кухне из печи выпал горящий уголь, сбежало молоко, с полок падает посуда, за окном бушует гроза, гремит гром, ливень хлещет через разбитые окна. И это все одновременно. А ты стоишь у стола, чистишь картофель и не имеешь права отойти, пока не окончишь свою работу. Даже если кухня сгорит или утонет.
Джейн представила.
– И это продолжается четыре часа. И не забудь, я впервые оказался на такой кухне. Уже позже мне объяснили, что это был худший вид боя: с прижатым к стене противником. Прорваться турки не могли, а сдаться превосходящая эскадра не хотела. Им оставалось или убить нас, или погибнуть самим.
– К счастью, зрителями мы были недолго, каждому нашлось дело. Я помогал у орудия на правом борту. С целями было просто: напротив нас стояли четыре или пять турецких кораблей, в том числе и флагман. Заряжали русские часто, но я так и не смог позже уверенно сказать, кто проворнее, мы или они. Я смотрел только на нашу пушку. Вот она била беспрерывно. Поначалу понять русские команды мне помогал мичман Логунов, но ему оторвало руку, и ко мне приставили другого мичмана, по имени Батурин. В таком бою о чинах быстро забываешь – в нашей батарее картечью перебило половину расчёта, и очень скоро я, сам того не заметив, заменил одного из канониров. Сколько времени длился бой, я не знал: часы были в кармане, но мне не хватило бы времени даже дотронуться до него. Потом стало особенно громко – турецкий фрегат, стоявший напротив нас, разлетелся на части. А потом, наоборот, стало тихо, и к тому же на этот раз я уже ничего не видел. Точнее, я видел лишь чёрные пороховые облака, через них пыталось светить солнце. Шевелиться было так трудно, что я оставил эти попытки и подумал: чёрт возьми, умереть от турецкой бомбы, в греческой бухте, на борту русского линейного корабля – это слишком смешно, чтобы быть правдой. Мичман Батурин потом сказал, что я и правда смеялся, когда меня несли на нижнюю палубу в лазарет. Потом, конечно, мне было не смешно. К тому же я оказался в худшем положении, чем русские моряки. Когда корабельный доктор осматривал меня, повторяя «slava Bogu, slava Bogu», я не знал, что это далеко не самый худший диагноз. Позже раненых навестил капитан Лазарефф и на вполне сносном английском сообщил мне, что турецкий флот разгромлен начисто, мы не потеряли ни одного корабля, а я буду жить, вдобавок сохранив ноги и руки, но врач считает опасным переносить меня в шлюпку, поэтому мне желательно продолжить путешествие на «Азове». Я не очень огорчился, узнав, что мы направляемся на Мальту, в Ла-Валлету, и до прибытия на английскую территорию оставалось около недели. К счастью, выяснилось, что бомба лишь порядком оглушила меня, да ещё подарила несколько осколков. Любезный врач сохранил один из них для меня.
Во время первого рассказа Джейн попросила папу показать осколок. Кусок рваного металла был маленьким, проржавевшим и казался не опаснее, чем черепушка от разбитого кувшина. Осколок хранился в крохотной буковой шкатулочке, вместо кольца или кулона.
– Уже на четвёртый день я смог подниматься в кают-компанию и обедать с офицерами «Азова». Русская кухня, конечно, непривычна на вкус, но когда ты молод, трудной кухни не бывает. Зато было непросто говорить. Русские неплохо знали морские термины по-английски, но если мы начинали беседу о чем-то, кроме устройства корабля, словаря не хватало. По-французски они говорили куда лучше, но оказалось, что, когда два собеседника говорят каждый со своим акцентом, понять друг друга непросто. Честно сказать, в то время как раз мой французский оставлял желать лучшего… старые моряки говорили, что офицеру Его Величества он не очень-то и нужен: тот, кто уступает в каждой драке, должен сам знать язык сильного. Англичанину достаточно знать: «сдавайтесь, прохвосты!» (rendez-vous, salauds!), «поднимайтесь на борт!» (montez à bord!), «мне нужен ваш капитан» (j’ai besoin de votre capitaine).
– С тех пор я на этот счёт поумнел, слава Богу…. и вы учите как следует, никогда не знаешь, когда может пригодиться.
Во время своего рассказа папа говорил эту фразу всегда. Джейн и Лайонел согласно кивали: конечно, надо учить как следует. Они ждали продолжения.
– За день до прибытия на Мальту мичман Батурин сказал мне, что офицеры корабля решили преподнести британскому гостю подарок, чтобы он составил хотя бы некоторое представление о России. Оказалось, что на корабле служил бывший подмастерье из иконописной мастерской, который полюбил водку больше, чем искусство. У нас такие предпочтения часто приводят на виселицу или в Австралию, на каторгу, а в России – в Сибирь, но и у нас, и у русских можно получить последний шанс под королевским знаменем. Художник оказался на корабле, где морской ветер и дисциплина отучили его от любимого напитка.
Папа несколько раз объяснял детям, что изображено на картине: «Вот это – troika, это volki, это izba». И рассказывал все, что запомнил: о том, как зимой избы снег засыпает под самые крыши, о том, что зимой из села в село можно доехать только на тройке, иначе догонят волки, о том, что русские совсем не боятся мороза.
Честно говоря, русские офицеры посмеивались, поглядывая на картину. «Как я понял, – объяснял папа, – художнику позволили пожертвовать правдоподобием ради красоты, но он злоупотребил своим правом. Боюсь, я никогда не узнаю, правда ли русские невесты красуются зимой в бальных платьях и можно ли проехать по русской дороге, чтобы за тобой не погнались волки».
– Папа, ты думаешь, что никогда не попадёшь в Россию? – однажды спросила Джейн.
– Вряд ли попаду, дочка. Я бываю только в тех странах, которым Правительство Её Величества объявило войну, а с Россией Англия не воюет и, насколько можно судить, не собирается.
Глава 2, в которой миссис Дэниэлс и Уна появляются на сцене, Джейн и Лайонел учатся служить под началом нового адмирала, Джейн проявляет склонность к рискованным экспериментам, а миссис Дэниэлс наказывает команду за дерзкий поступок
Кроме России в мире было много других стран. О большинстве из них Джейн не знала, пока папа не уходил, а если говорить точно – уплывал на войну. Папа служил в морской пехоте, поэтому участвовал во всех войнах, о которых писали в газетах, а иногда и в тех, о которых в газетах не писали.
Войны случались исключительно в жарких странах. Если папу удавалось упросить что-нибудь рассказать, то его рассказы были горячими, как пудинг, вынутый из печи. Папа говорил о размякшей смоле, о солончаках, о раскалённых от солнца стволах мушкетов и, конечно, о жажде. Солнце было для папы неизбежным, но докучливым сослуживцем, от которого охота отдохнуть. Гуляя по Портсмуту, он всегда старался ходить по теневой стороне улицы.
Когда Джейн была маленькая, она спросила папу: не приходилось ли ему воевать в Гренландии? Папа ответил, что в Гренландии нет британских интересов.
Джейн часто жалела, что папа не берет её с собой на войну. Судя по рассказам, там было очень интересно, и к тому же жарко и сухо. А вот в домике на Парусной улице, где они жили, – холодно, сыро и темно.
Дом был не только сырым и холодным, но и чужим. Папа его снимал – как предполагала Джейн, за не очень большие деньги. Пару раз Джейн спрашивала его: почему бы им не построить свой дом на собственной земле? Папа улыбался, чертил в воздухе замкнутую геометрическую фигуру и пояснял: «Наша Семейная Недвижимость – пустырь, примерно такой же формы и размеров. Такая недвижимость бессмысленна без движимого имущества, без коляски и пары лошадок – путешествовать в город, а ещё лучше – лодки, потому что в разлив реки Недвижимость заливает. Но такого имущества у нас нет, и обзаводиться им я не планирую».
