И вот я вышла со станции. Время около девяти. По совету Марты Лофгрен на мне довольно-таки короткая темно-синяя юбка, не доходящая до колен, с разрезом спереди длиной где-то с мою ладонь, а пальцы у меня не короткие, могу взять одновременно одной рукой на фортепиано «до» первой октавы и «ми» второй. Замечу, что обычно я предпочитаю носить джинсы. Облачившись в них, не приходится постоянно следить за тем, плотно ли сведены мои колени, когда приходится садиться. Белая блузка с широким воротником немного помята, зато идеально свежая. Ну и светло-бежевый жакет с металлическими пуговицами. На ногах незамысловатые туфельки из хорошо выделанной кожи с невысоким каблуком.
Так что я сама скромность, если не считать трех обстоятельств: длины юбки с разрезом, того, что на мне чулки, а не колготы, и блузки, несколько маловатой в области груди. Ее полы между перламутровыми пуговичками расходятся колечками и даже позволяют мельком рассмотреть кружевной бюстик. Что поделаешь, шить на заказ дорого и хлопотно, а купить готовую под мой размер проблематично. Однако не носить же из-за этого блузку на пару размеров больше. Ненавижу балахоны, люблю все обтягивающее и облегающее.
Я тут впервые. Партия открыла новый головной офис, и недавно сюда переехало ее руководство. Здание так себе, классический хай-тек даже без претензии на оригинальность. Блестящие конструкции из нержавеющей стали и полированного алюминия, красный облицовочный кирпич, зеркальные стекла. Вот разве что вентиляционные короба выведены наружу и покрашены во все цвета радуги, что почему-то сразу наводит меня на мысль о том, что архитектор так хотел засвидетельствовать свою приверженность к нетрадиционной ориентации. У входа вяло колышется партийный флаг и золотится эмблема. На меня сверху нагло пялится рыбьим глазом оптики камера наружного наблюдения. Так и захотелось тут же показать ей интернациональный непристойный жест, оттопырив безымянный палец.
Но, естественно, я сдерживаюсь и думаю:
«Когда-нибудь потом ты, Элинор, так и сделаешь. Но только не сейчас. Теперь от твоего визита зависит не только твоя работа, но и доход тех людей, которые трудятся вместе с тобой на станции. Ты же не хочешь, чтобы они перебивались с хлеба на воду вместе с тобой?».
Я толкаю стеклянную дверь. Та открывается абсолютно бесшумно и без усилий, словно бы за ней стоял кто-то невидимый и потянул ее на себя, лишь стоило мне прикоснуться к ручке. Интерьер холла меня впечатлил. Я не сразу пришла в себя и только потом поняла, в чем дело. Тут слишком много пустого места. Если бы кто-нибудь из великих кинорежиссеров решил сделать современную экранизацию Ганса Христиана Андерсена, то именно так должно было бы выглядеть царство Снежной королевы – бездушное и стерильное пространство. Белые стены, такой же потолок, зеркала и полированный металл.
Проклятые зеркала! Я вновь получаю возможность убедиться в том, что катастрофа сегодняшней ночи никуда не исчезла: глаза, словно разъехавшиеся в стороны от постоянного вранья, кривоватый пробор, да и ноги я как-то странно ставлю, словно косолаплю. Продолжить занимательные исследования собственной внешности мне не позволяет крашеная рыжая Валькирия, притаившаяся за стойкой. Я не сразу и заметила эту низкорослую особу.
– Чем могу помочь? – проворковала она.
Следует признать, голос у нее хорошо поставлен, это я, профессионал, сразу определила. Такого самостоятельно не добьешься. Для этого придется посещать занятия, брать уроки у профессионала. Думаю, сама она за них не платила. Какой-нибудь функционер залез ради нее в партийную кассу. В конце концов, оно и правильно. Эта рыжая Валькирия, как-никак, лицо классических либералов, ее видишь первой, входя в офис.
– У меня назначена встреча, – говорю я, стараясь произносить слова по всем правилам дикторского искусства.
– Ваша фамилия? – подхватывает игру Валькирия.
Губы ее старательно артикулируют каждое слово, глаза не бегают, значит, она посещала курсы для теледикторов, где вдобавок к произношению учат, как следует подавать себя в кадре.
«В конце концов, какое мне до нее дело? Пусть красит волосы в рыжий, как медная проволока, цвет, делает себе перманентный контур губ. Для меня это просто неприемлемо. Ведь тогда я буду выглядеть просто ужасно со смятой помадой. Люди решат, будто мой рот провалился».
– Фрекен Мартинссон к херру Улссону. Юхону Улссону, – с интонациями Джеймса Бонда добавляю я.
Рыжая явно завидует моему бюсту, ведь на ней свободная блузка, какие обычно надевают те дамочки, у которых грудь маловата. Ее выдает беглый взгляд, брошенный в вырез.
«Это обстоятельство уж никакими занятиями на курсах для теледикторов не исправишь, – злорадно думаю я. – Разве что вкачать пару литров силикона в каждую сиську. Взгляд мужчины так обмануть еще можно, однако не его пальцы, губы… – Я тут же ужасаюсь. – О чем ты думаешь, Элинор? Побыстрее переживи свой получасовой позор, отработай деньги, которые дает вашей радиостанции эта чертова партия, и катись отсюда в свой Хёгкуль».
– Минуточку, – произносит рыжая и включает внутреннюю связь. – Фрекен Мартинссон к херру Улссону, – дублирует она мои слова.
Это получается у нее очень чувственно, как в рекламе. Я так говорить всерьез не умею, у меня только понарошку выходит нечто похожее.
– Да, разумеется, – говорит Валькирия и поднимает глаза на меня. – Проходите, фрекен Мартинссон, херр Улссон ждет вас.
– Вы не против, если я оставлю у вас за стойкой свою дорожную сумку?
– У нас есть специальная камера хранения, она у лифта, – с видом превосходства сообщает мне рыжая.
– Благодарю, – отвечаю я слегка надменно, обозначаю движение к лифту и тут же спохватываюсь, что не спросила, где кабинет, в котором меня ожидает херр Улссон.
Но обращаться к рыжей Валькирии за помощью еще раз – это сейчас ниже моего достоинства. Ведь у нее-то, в отличие от меня, и глаза накрашены симметрично, и пробор идеальный.
– Второй этаж, прямо напротив лифта, – бросает она мне в спину подсказку, наверняка прочувствовав мою ошибку.
Я оставляю дорожную сумку в ячейке, забираю ключик. Створки кабинки лифта сходятся с мелодичным звуком, доносящимся из динамиков, укрепленных над моей головой. И тут вновь зеркала – передо мной, за спиной, сбоку. Я, растиражированная отражениями, могу рассмотреть себя со всех сторон, даже не поворачивая головы. Не так уж плохо и выгляжу. Определенная неряшливость даже придает мне шарм. Или это только самоутешение?
Интересно, какие картинки видели эти зеркала? Кого и в какие моменты жизни отражали? Мне почему-то кажется, будто в кабинке пахнет развратом. Ведь стоит мужчине и женщине оказаться в тесном замкнутом закутке, и граница, как принято теперь говорить, личного пространства немедленно нарушается. В голову неминуемо приходят всякие непристойные мысли и желание их реализовать. Это как в танце, когда дается легальная возможность обнять друг друга, вдохнуть чужой запах, но при этом не перейти границы пристойности.
И все же вряд ли эти зеркала видели что-то более серьезное, чем депутата ландтага, проверяющего, хорошо ли застегнуты у него брюки. Здание невысокое, на пять этажей, развернуться не успеешь, да и камера наблюдения в кабинке, скорее всего, установлена.
Вновь звучит мелодичное «блям», и створки кабинки расходятся. Все так, как и пообещала мне рыжая Валькирия. Прямо напротив лифта располагается дверь кабинета с блестящей табличкой, извещающей, что за ней обосновался представитель по связям с общественностью. С одной стороны, напротив лифта или туалета выделяют кабинеты тем, кого не сильно ценят коллеги, с другой – профессия обязывает херра Улссона быть ближе к посетителям. Честно говоря, я так и не поняла, это для него наказание или привилегия.
«Я самая красивая, привлекательная…», – накручиваю я свое эго.
В учреждениях стучаться не принято, вот я и толкаю дверь, к тому же о моем визите предупреждены. Херр Улссон сидит за столом и внимательно вглядывается в экран компьютера. Я не вижу изображения, но по отражениям в глазах Юхона тут же догадываюсь, что разглядывает он не документы, а фотографии и, скорее всего, частные.
Я демонстративно выключаю свой мобильник. Мужчины, особенно чиновники, такое любят. Это придает им важности в собственных глазах.
– Здравствуйте! – Он нереально жизнерадостно вскакивает из-за стола, словно всю жизнь только и ждал моего визита.
В его порыве столько неискренности, что я даже позволяю себе улыбнуться. Интересно, так ли он фальшивит с теми, кого любит? И вообще, способен ли на это? Должны быть люди, которые ему дороги. Мать, отец, братья. Или карьерные дипломаты уже рождаются такими вот – в темно-синих костюмах с малиновыми галстуками на шеях?
Моя улыбка слегка смущает хозяина кабинета, он почти незаметно проводит пальцем по застежке брюк, проверяя, не разошлась ли. У мужчин, какие бы посты они ни занимали, какое бы образование ни получили, есть эта неистребимая привычка. Если женщина внезапно улыбается, глянув на них, то они в первую очередь проверяют, застегнуты ли брюки. Будто для улыбки не может быть других причин. Но мужчины устроены так, что постоянно думают о своем члене, вернее сказать, о том, что он у них есть.
