И в конце концов свою позицию в споре прогрессистов и традиционалистов Унамуно определяет следующим образом: не историческое прошлое и не историческое будущее, но «вечная традиция», скрытая в глубинах живого настоящего, неразрывно связанного со своим живым прошлым и живым будущим не внешними узами объективного исторического процесса, а внутренними, духовными узами традиции интраисторической, которая является душой времени, смыслом истории, и искать которую следует не в исторических фактах и документах, не в том, «о чем пишут в газетах», а в своей собственной душе. Уже в самой этой постановке вопроса обнаруживается по сути дела религиозно-метафизическая настроенность мысли. Впоследствии Карл Ясперс раскроет это следующим образом: «Но свершившееся настоящее заставляет нас бросить лот в вечные истоки. Пребывая в истории, выйти за пределы всего исторического, достигнуть всеобъемлющего; это – последнее, что, правда, недоступно нашему мышлению, но коснуться чего мы все-таки можем».[2] Поэтому путь Испании – не «вперед» по пути европейского Прогресса и не «назад» по пути исторической Традиции, а «вглубь» к нетленному и таинственному, вечному образу Испании, прикоснуться к которому можно лишь прикоснувшись к глубинной основе своей собственной души и на собственном уникальном пути духовного подвига. Так Унамуно становится странствующим рыцарем и отправляется на поиски приключений, дабы выпрямлять кривду и сражаться с любого рода измами, искажающими Истину во всей ее полноте и глубине. И на этот путь приводит его не что иное, как Любовь.
«Не может быть странствующего рыцаря без дамы… сердце которого оставалось бы незанятым».[3] Сердце Унамуно было занятым, Испания была дамой его сердца. Его любовь к родине вовсе не была слепой. Он ясно видел и Испанию теневую, Испанию лени и зависти, нищеты и невежества, одним словом, Испанию тления, противоположную Испании воскресения. Но прекрасный и истинный образ Испании всегда царил в его сердце, и, как и подобает странствующему рыцарю, он служил ей верой и правдой и готов был сразиться с каждым, кто усомнится в том, что она – Прекраснейшая.
Вы и под небом родиныживете, как в изгнании.Во мне – под небом-родиной —живет моя Испания.
То была его Испания, его принцесса, заколдованная злым волшебником, которую он жаждал освободить. А по крови он был баск. Как и Лойола, основатель ордена иезуитов, – баск, дух которого неотделим от Испании. «Я баск, а значит тем более испанец», – говорил он о себе, бросая вызов пошлому национализму.
Унамуно стал зачинателем идейного комплекса так называемого «поколения 98 г.» – движения передовой испанской интеллигенции за возрождение Испании, к которому принадлежали также А. Ганивет, П. Бароха, Асорин, Антонио Мачадо, Валье Инклан и др. видные деятели испанской культуры конца XIX – начала XX вв. 1898 год – это дата поражения Испании в испано-американской войне и потери последних заокеанский колоний, что страстные испанцы восприняли как национальную катастрофу. Эту часть испанской интеллигенции объединяет чувство, которое кратко выразил опять-таки Унамуно: «У меня болит Испания». Речь идет не просто о национальном упадке или национальной трагедии, а о том, что упадок и трагедия Испании являются моею личной трагедией, не о том, что Испания больна, а о том, что она болит у меня, ее болезнь это то, чем болен я сам. И в поисках лекарства от этой болезни испанские писатели во главе с Унамуно отправляются в хождение по Испании, чтобы познать живую и не пострадавшую от превратностей исторических судеб душу испанского народа, чтобы, приобщившись к его жизни, текущей под официальной историей, разгадать тайну исторического пути Испании, смысл ее былого величия и нынешнего падения.
Впоследствии Унамуно скажет, что агония его испанской родины пробудила в его душе агонию христианства. Но этому пробуждению предшествовало еще одно событие в жизни Унамуно, несчастье, постигшее его семью и сыгравшее чрезвычайно важную роль в его духовной биографии. В 1897 г. у него заболел ребенок, страшная болезнь – менингит – унесла в могилу его маленького сына. В глубоком горе Унамуно осознает, что это Бог карает его за измену вере. Свое неверие он воспринимает как трагедию, ибо даже раскаиваясь и желая уверовать, он еще не обрел веры, ведь хотеть верить – еще не значит верить. Он уединяется в монастыре и пишет эссе «Никодим Фарисей», в котором формулирует «трагическую проблему веры».
Специалисты – комментаторы творчества Унамуно любят обсуждать вопрос о том, была ли у него на самом деле вера. При этом нередко высказывается мысль о религиозном лицемерии Унамуно. Так, Санчес Барбудо утверждает, что Дон Мигель никогда, в сущности, не был ни католиком, ни христианином вообще, но, вечно терзаясь своим неверием, намеренно сотворил легенду о своей вере.[4] А с другой стороны, Хулиан Мариас утверждает, что Унамуно «не сделал мужественного, твердого усилия, чтобы выйти из этого сомнения (в существовании Бога и бессмертии души)», но «пожалуй, он и не хотел из него выходить, вероятно из страха впасть в отрицание», а такая осторожность была бы непонятна, если бы веры у него не было. Так что, по Мариасу, выходит опять же лицемерие: публично, в своих сочинениях Унамуно не перестает сомневаться, тогда как на деле «под покровом этого сомнения имеется вера,, в которой он пребывает, которой живет и которая и позволяет ему заниматься своими диалектическими упражнениями… опираясь на ее фундамент».[5] К этому стоит прибавить, что Римская Католическая Церковь признала религиозно-философские искания Унамуно антихристианскими: его «О трагическом чувстве жизни…» и «Агония христианства» внесены в папский индекс запрещенных книг.
Люди, которые говорят о религиозном лицемерии Унамуно, исходят из предположения о том, что сомнение в вере автоматически ставит под вопрос искренность веры: истинно что-нибудь одно – либо вера, либо сомнение. Но дело в том, что его вера и была сомнением, а его сомнение и было верой, если только можно назвать сомнением то трагическое ощущение постоянной тревоги о полноте и подлинности своей веры, которое заставляло его постоянно испытывать самого себя. Да, это не похоже на самодовольную и безмятежную уверенность в своей вере. Формула его веры – слова отца бесноватого из Евангелия от Марка: «Верую, Господи, помоги моему неверию! «(IX, 24). Но это – позиция предельно искренней веры, в своем бессилии уповающей только на Бога. То, что Мариас называет «диалектическими упражнениями», является обнаружением антиномичности предельных позиций нашего разума по отношению к вере и к самому себе, возгонкой трагически неразрешимого противоречия разума и веры в то предельное состояние, которое является переживанием конечности нашего бытия и одновременно страстной жаждой полноты и вечности бытия, «жаждой бессмертия» и «голодом по Богу». Речь идет о противоречии не диалектическом, а патетическом, трагическом, о том состоянии предельного отчаяния, из которого страждущая душа обращается к Богу как к последней своей надежде, как к спасению. В том-то и дело, что конфликт этот неразрешим ни для человеческого разума, ни для сколь угодно «мужественных и твердых усилий» человеческой воли. Не от них, но от Бога, от благодати Божией зависит вера. «В отношении с предельным, – как сказал Пауль Тиллих, – мы всегда получаем и никогда не даем».[6]
Если верно, что формула благодати: «Ты бы не искал Меня, если бы Я не был в тебе»,[7] то можно сказать, что Бог уже открылся Унамуно в 1897 г., когда он оплакивал сына. Это горе отца, потерявшего сына, мужа, сострадающего горю жены – матери, потерявшей дитя, разбудило в нем трагическое чувство жизни, которое и было той страстью, что вела его по пути христианской веры и заставляла искать Бога. Страдание пробудило в нем жажду бессмертия и голод по Богу.
И Дон Кихот открылся ему не прежде, чем ему открылся живой христианский Бог, Бог живых, а не Бог мертвых, а Бог открылся ему не прежде, чем он воочию увидел смерть – смерть собственного сына.
Еще в эссе «Рыцарь Печального Образа» (1896) Унамуно говорил о том, что Дон Кихот это самый подлинный и глубокий символ испанской души. Эту мысль разделяли многие современники Унамуно, искавшие в образе Дон Кихота ключ к решению испанской проблемы. Одни видели в нем ошибку испанской истории, «бесплодный маразм» (Ортега-и-Гассет), другие – великий национальный миф, символ католической испанской монархии, рыцарей Бога, бьющихся против времени и всего мира, дабы утвердить веру в идеал, отходящий в прошлое (Рамиру Маэсту). Сразу же после поражения Испании в испано-американской войне Унамуно опубликовал эссе «Смерть Дон Кихоту! «, в которой высказывается в том смысле, что Испания должна выздороветь, отказавшись от безумных мечтаний о национальном величии, подобно тому как выздоровел от своего помешательства на рыцарских романах и раскаялся в своих безумствах Дон Кихот, став снова Алонсо Киханой – здравомыслящим человеком и добрым христианином: «Испания, рыцарская историческая Испания должна, как Дон Кихот, возродиться в вечном идальго Алонсо Добром, в испанском народе, который живет под историей, в большинстве своем не замечая ее, к своему благу. Да, умереть как нация и жить как народ».[8] А в 1906 г. выходит в свет эссе «Путь ко Гробу Дон Кихота», в котором Унамуно жаждет воскресения уже не Алонсо Доброго, но самого Безумного Рыцаря Дон Кихота и объявляет войну всем, кто предпочел бы, чтобы он мирно спал в своей могиле, а не разъезжал бы по Испании. «…Я полагаю, – пишет он, – что стоило бы попробовать предпринять священный крестовый поход для освобождения Гроба Дон Кихота из-под власти бакалавров, священников, цирюльников, герцогов и каноников… дабы отвоевать Гроб Рыцаря Безумств у завладевших им вассалов Благоразумия. Естественно, они станут защищать свой беззаконный захват, тщась с помощью множества испытаннейших доводов разума доказать, что право на охрану святыни и поддержание ее в порядке принадлежит им. Ведь они охраняют ее для того, чтобы Рыцарь не восстал из мертвых. Отвечать на их благоразумные доказательства следует руганью, градом камней, яростным криком, ударами копий. Только не пускайся сам доводить что-то до их разумения – они обрушат на тебя столько наиразумнейших своих доводов, что ты пропал».[9] Начало этому крестовому походу положила книга «Жизнь Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведра, объясненная и комментированная Мигелем де Унамуно» (1905 г.).
