К аварскому лагерю они прискакали довольно быстро. Мамка, чье дыхание стало хриплым и частым, опустилась на землю без сил, прижав к себе сыновей трясущимися руками. Вокруг сидели десятки таких же баб, как и она, ставших в одночасье вдовами. Впрочем, мужики тут были тоже, и теперь они сидели понурые, с всклокоченными волосами, избитые в кровь. Спать они легли там же, где и сидели. Мужиков и баб связали, а детишек не стали, проведя мимо них десяток рослых псов с короткими мордами. Ратко поймал взгляд одного из них, и испуганно отвел глаза, увидев, как приподнялась губа, обнажились крепкие клыки, и раздался негромкий утробный рык. Бабы и ребятишки сбились в кучу, прижавшись боками. Ночи были довольно теплые, но к утру ноги сводило холодом. Вместе было куда теплее.
Их погнали на восток, туда, откуда и приходят эти страшные всадники. Ратко любопытно крутил головой по сторонам, его уже отпустил тот липкий страх, что сковал в лесу. Ведь то, чего он так боялся, уже случилось, а значит, бояться больше нечего. Всадники редкой цепочкой трусили вдоль нестройной толпы словен, загребающих босыми ногами пыль степи, в которую они вскоре вышли. Оказывается, не так-то далеко они и жили от того места, где обры пасли своих коней. Всего несколько дней пешего хода. А для обрина, который, казалось, сросся со своим конем, и того меньше.
Страх вернулся, когда один из мужиков, рослый и крепкий, молнией бросился на скачущего рядом воина и стащил его с коня. Видно, он долго готовился к этому, потому что рядом других авар не оказалось. Убаюкивающие голоса степи, состоящие из шелеста травы и стрекота цикад, навевали дрему. Вот и всадник начал клевать носом, пока не оказался на земле, видя, как ему в лицо летят связанные веревкой кулаки. Бородатый дядька в два удара превратил лицо молоденького обрина в кровавую маску, а потом выхватил у него нож из-за пояса, обхватил его голыми ступнями и начал пилить веревки. Времени у него было совсем мало.
Уже через десять ударов сердца он побежал в дубраву, что длинным языком вытянулась в степь. Тут частенько встречались урочища, особенно вдоль небольших речушек. Лес — единственное спасение от людоловов. Впрочем, он просчитался, и пятерка всадников с задорным гиканьем поскакала за ним, потянув из ножен длинные прямые мечи. Дядька не успел добежать до спасительного леса шагов пятьдесят, как один обрин с оттяжкой ударил его по шее. Яркой пульсирующей струей ударила кровь, а мужик упал на колени и уткнулся лицом в траву. Всадники же преспокойно вернулись к одуревшей от ужаса толпе рабов, которая со страхом и надеждой следила за этим побегом. Бабы всхлипнули и прижали к себе детей. Идти еще очень долго...
* * *
Сарай, в который их затолкали, был просто огромен. Он стоял между девятым и восьмым кольцом главного хринга аварского кагана. Гигантская крепость раскинулась на десятки верст между Дунаем и Тисой. Девять колец земляных валов опоясывали главную ставку Величайшего, которая представляла собой деревянный частокол с крепкими воротами. Тут то и хранил аварский каган свои сокровища и дань, что собирал от других народов. Между кольцами валов стояли деревушки словен, даков и гепидов, которые были слугами благородных всадников. Там были кочевья царственного рода уар, который не слишком доверял другим всадникам — кутригурам, утургурам, аланам, венграм и другим, кто прибился к орде, что катилась на запад из монгольских степей, вбирая в себя племена помельче.
Самое страшное началось примерно через неделю, когда в ставку кагана прибыли ромейские купцы. И вот ведь странность. С ромеями идет почти непрерывная война, а купцы, торгующие живым товаром, свободно приходят в логово врага, словно и не происходит ничего. Черноволосые, курчавые ромеи в длинных одеяниях, закрывающих щиколотки и в цветных повязках на головах, окинули перепуганных людей холодным змеиным взглядом. Их давно не трогали чужие слезы и мольбы. Ведь, если считать товар человеком, то ведь так недолго и с ума сойти, впустив в себя горе матери, у которой отняли детей. Старший из ромеев, полуседой мужик в цветастом платье, притягивавшем к себе любопытные взгляды неискушенных в имперской моде хорутан, ходил вдоль ряда пленников, прячущих от него глаза. Он тыкал короткой палочкой в какого-нибудь приглянувшегося ему мальчишку, а стражники вырывали его из рук бьющейся в истерике женщины. Очередь дошла и до Ратко, которого оттащили от воющей матери и увели в соседнее здание, где на соломе сидел еще десяток плачущих мальчишек его возраста.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ратко! Ратко! — слышал он истошный крик матери, но ничего сделать не мог. Его ухватили крепкие умелые руки и сжали тонкие запястья до синевы.
— Мамка! — заплакал мальчишка, понимая, что это уже ничему не поможет.
Ни мать, ни брата Ратко больше никогда не видел. Зато увидел трех здоровых мужиков с мертвыми глазами, одетых в кожаные фартуки. На затылке Ратко снова, как тогда встали дыбом волосы, и он попытался сбежать, прошмыгнув между ними.
— Что ж, этот самый прыткий, первым пойдет, — сказал бородатый мужик. Впрочем, Ратко не понял его слов. — Ставлю кувшин вина, что он выживет.
Его крепко взяли за руки и притащили в полутемную комнату, где висел густой, впитавшийся в стены запах крови. Ратко закричал от страха, но его повалили на стол и крепко прижали. В углу тлела жаровня, он видел ее и железный прут, что раскалился в том огне докрасна. Ему грубо раздвинули ноги и перехватили веревкой яички. Он заорал от нахлынувшей боли, а потом заорал еще сильнее, когда почувствовал сталь ножа на своем теле и то, как потом прижгли рану раскаленным прутом.
— Чисто получилось, — с удовлетворением сказал кто-то. — Несите аккуратно, если веревка соскользнет, истечет кровью. Хотя, вроде крепкий, должен выдержать. Да, аккуратнее несите бараны! Тридцать золотых несете! Если он подохнет, я вам все зубы выбью!
Впрочем, Ратко уже потерял сознание от боли и ничего не слышал. А, если бы и слышал, то ничего бы не понял. Этот язык он тогда не знал. Он и подумать не мог, что эта речь станет ему родной...
* * *
Нотарий Стефан, мелкий писец императорской канцелярии, снова проснулся от собственного крика. Больше десяти лет прошло, а снится ему один и тот же сон почти каждую неделю. И заканчивается он всегда одинаково. Прощальный крик матери, страх и боль. Маленькая каморка, в которой он жил, была обставлена убогой мебелью. Люди думают, что императорские евнухи золото гребут лопатой, да только это не совсем так. Вот постельничий императора, Великий Препозит священных покоев и, правда, богаче всех на свете. Его слова быстрее всех попадают в ухо Августа Ираклия. И допуск на аудиенцию к величайшему тоже через него проходит. Так что кое-кто из евнухов богат, но только не мелкий писец, которому еще и двадцати лет не исполнилось. Он получает грошовое жалование, за которое день и ночь разбирает прошения к императорским чиновникам и лично Августу, читает переписку с провинциальными властями и пишет им ответы, которые потом несет на утверждение к начальству.
Его жизнь плоха? Да нет, в общем то. Он вполне счастлив. Да, он лишился кое-каких радостей жизни, ну, так он их и не знал, а потому не может оценить всю тяжесть потери. Судя по личной жизни кое-кого из его знакомых, эта тяжесть не так уж и велика. Нет, Стефан своей жизнью доволен, как и сотни писцов в императорской канцелярии, которые были евнухами все до единого. Императоры опасались «бородатых» слуг, а потому большую часть придворных должностей занимали именно эти, навсегда потерявшие обычные радости, безбородые и бесполые существа. Их считали подобными ангелам, потому что они были лишены плотских страстей. Свое искалеченное тело они радовали дорогими одеждами и изысканными яствами, беспощадно обдирая просителей и вообще всех, до кого могли дотянуться их алчные руки. Ведь только золото могло согреть их холодные, лишенные любви сердца. Евнухи исполняли еще одну роль. Их, ненасытных грабителей и взяточников, императоры использовали, как свою личную копилку. Потому что императорские евнухи служили государству и Августу, и только он считался их наследником. Такая вот у них была судьба, у счастливцев, которым удалось выжить...
