учителя создавать секту и рядиться в духовное лицо — в деле не объяснялось. По упорным слухам — Вайс творил чудеса, исцелял больных и спасал заблудших. По фактам — написал «Истинный завет», собрал вокруг себя группу сторонников и назвался старцем Зосимой.
Кирилл, перекормленный в детстве воскресной школой и фанатичной мамой, к таким относился со злостью и недоверием с двух сторон: идиотский микс христианства с буддизмом раздражал — все-таки что-то из уроков он помнил, а стремление командовать стадом вызывало брезгливость.
Как и само стадо. В монастырь съезжались какие-то растрепанные женщины в изношенной одежде, с орущими или больными детьми, странные испитые мужики в колтунах, штопанных тряпках, с колким взглядом. Среди них попадались прилично и даже дорого одетые мужчины и женщины, но они не выделялись из толпы страждущих, так же стремясь к чему-то обещанному, но пока невыполнимому, ожидая чуда и не получая его.
Глаза паломников были беспокойными и настороженными, голоса — глухими и настойчивыми. И получая в ответ «старец благословил» или чаще «не благословил», они угасали, становились мутными, тихими и бесцветными. Но не уезжали. Все еще на что-то надеясь, селились в кельях для трудников, работали на кухне или птичнике, ждали истово — непонятно чего, позабыв разумность и здравый смысл.
В «скит» — добротный корпус в роще за огороженной территорией — пускали только избранных. Там же жил старец. Его Кирилл пока видел только издали: старец редко появлялся в монастыре. Говорили, что на большие праздники он сам проводит моления, а в скит, кроме «верных», допускали только по благословению, Кирилл пока не мог придумать, как туда попасть.
Иногда старец принимал кого-то из больных — настоящих больных. Из автобусов вынимали коляски или выходили люди на костылях. Правда, никто из них пока не ушел обратно своими ногами. Наверное, до такой степени святости старец еще не дорос.
Вроде бы случались и «чудеса». По монастырю об этом ходили восторженные и очень расплывчатые — без диагнозов и имен — слухи. Некоторые трудники не хотели покидать монастырь и становились «послушниками». Эти Кирилла пугали — улыбчивые, с горящими глазами, они говорили цитатами из Библии и, если приглядеться, напоминали зомби. Таких ставили работать с паломниками и отмахаться от их заботы можно было только лопатой.
После комковатой каши и омерзительного чая на завтрак трудники двинулись на «послушания». Мужики из соседней кельи что-то строили в другом конце монастыря, а их бригада, наоборот, ломала. Разбирали старый корпус и стаскивали мусор и доски к дровяному складу. Кирилла это занятие ужасно раздражало. Работа была грязная, а мыться полагалось раз в неделю, в таком же трухлявом помывочном корпусе. Стирались там же. От невозможности смыть пыль и лечь спать в чистом Кирилл тихо бесился и сам же себя высмеивал: ишь, москвич! Набаловался, забыл, как у бабки в деревне на полу спали, баня — только по субботам. А грязь «станет толще — сама отвалится». Потерпишь.
В кельи сползались после вечерней молитвы в церкви, благословленные на добрую ночь. Ага. Вот сейчас не успеешь уснуть, как прибежит этот, немытый, с «молитвами отец», чтоб ему. Добрая ночь, прерываемая каждые три часа молитвой, добрее никого не делала. Да и скудный ужин из размазанной чечевицы — тоже.
— О! Ты чего здесь шаришься?
Серега загораживал дверь. Кирилл протянул руку над его плечом и включил свет. На угловой койке, прижимая к себе набитый рюкзачок, вытянулся пацан лет шестнадцати, точно не больше. В белой рубашке, аккуратно причесанный, он жмурился на лампу, а казалось — от страха. Как будто ждал, что его съедят. А Серега и рад вымещать раздражение.
— Ты кто? Новенький? — преувеличенно дружелюбно спросил Кирилл, пихая Серегу в бок, чтоб заткнулся.
Пацан поморгал и ответил:
— Да. Здравствуйте.
Он спохватился, спихнул рюкзачок на пол и встал.
— Меня зовут Яков. Мне сказали ложиться на свободную кровать. Эта же свободна?
— Свободна, — буркнул Серега. — Ночью чтоб ни звука, понял? А то придушу.
Все уже укладывались. Семеныч, громко зевнув, прекратил запугивание молодежи веским:
— Спать!
Кирилл щелкнул выключателем одновременно с рухнувшим по команде на койку пацаном.
— Молитвами святых отец наших…
— Аминь, твою мать!
Свет включился. Дежурный подождал, когда они сползут с кроватей и выпрямятся, блеющим голоском затянул:
— Господи, Боже спасения моего, во дни воззвах и в нощи пред тобою…
Кирилл прислонился к стенке и прикрыл глаза.
Глава 2. В чужой монастырь
— Ну и как он?
Неопрятный парень согнулся в поклоне и прогундел:
— Работает. Молится. Как все.
— Разговаривал с кем?
Ох, ну можно же иногда мыться! Припираются в кельи к старцу как к себе в сарай!
— Как все, — повторил парень.
Как же его? Иван? Петр?
— Скажи мне, чадо, ты ведь усердно исполняешь послушание?
— Да, Господи! — «чадо» хлопнулось на колени и теперь бубнило в пол.
— Встань. «Когда молишься, не будь, как лицемеры. Ибо знает Господь все нужды твои»! Продолжай наблюдать за порученным тебе рабом божиим. Ну все, все, иди.
Старец торопливо благословил «чадо», постаравшись не коснуться немытых волос, и скривился только когда дверь закрылась.
— Полдня теперь проветривать! Еще и навозом от него несет. Вот откуда?
— На птичник бегает, — сообщили из угла. — К Ольге.
— Вот это — к Ольге? Это ж какое самомнение надо иметь! — восхитился старец. — Окно открой.
Келейник выскользнул из-за стола, перетек к окну и потянулся к высоко расположенной ручке. Не знай его старец несколько лет, подумал бы: рисуется, а то и завлекает. Но нет, просто наградила природа такой вот кошачьей грацией. И не на радость — сколько получал тумаков и кличек. Весь монастырь был уверен в его — той самой — ориентации, а старец только посмеивался, замечая, как «не такой» ловко скашивает глаза на Ольгину или Дашину грудь.
— Нужно заповедью запретить вход к Богу немытым.
— И в непраздничных ризах, — хихикнул келейник. Он растекся по подоконнику, подставляя лицо сквозняку. — А еще можно проповедь
