С раннего возраста… единоутробные братья и сестры должны быть отделены друг от друга, в соответствии со строгим табу, которое запрещает интимные отношения между ними (Malinowski, 1927, р. 57)[1].
Жесткие запреты на любовь между сиблингами усваиваются детьми уже в очень раннем возрасте и, по-видимому, формируют те психические состояния, которые так хорошо описаны в психоанализе в отношении родителей – следствием запрета становится вытеснение, из-за чего возникающие желания оказываются исключительно бессознательными. В то же время аффективные связи с родителями и табуированные отношения между братьями и сестрами социально поддерживаются таким образованием, которое Малиновский называет «детской республикой». Дети образуют социальные группы (брат и сестра не могут находиться в одной группе), в рамках которых дети познают новое, исследуют сексуальную сферу, получают опыт социальной организации, контролируют жестокость посредством игр. Все это происходит без участия взрослых.
Чтение работы Малиновского наводит на некоторые мысли. Приведенный в ней материал подтверждает предположение, которое будет обсуждаться в главе 5, что сексуальность следует отделять от репродуктивности. Кроме того, возникает вопрос, почему мы делаем такой акцент на биологических родителях. Джонс утверждал, что, признавая социального, а не биологического отца, тробрианцы жили в состоянии отрицания. Малиновский ответил, что открытая сексуальная игра детей не приводила к размножению, поэтому для тробрианцев естественно не связывать сексуальность и размножение, если только это не задавалось определенным семейным статусом, вследствие чего большее значение придается социальному, а не биологическому отцовству. Это наводит на мысль о том, что мы принимаем важность биологического отцовства как должное. Мне кажется, что взгляд с позиции социального родства дает возможность по-другому посмотреть на биологическое родительство.
Нам не следует увязать в дебатах о социальном и биологическом отцовстве – обе эти формы возникают в определенных социально-исторических условиях. Я предполагаю, что широко поддерживаемое утверждение об исключительной важности «естественного» отцовства на самом деле является характерной чертой западного общества, которое организовано вокруг идей «свободы, равенства и братства», то есть так называемого «людского братства». Фрейд определенно считал, что интеллектуальный скачок, необходимый для принятия роли биологического отца без материальных доказательств реализации родительской функции, как в случае материнства, представляет собой единственное величайшее достижение человеческого прогресса. Однако не только тробрианцам не было нужды в таком скачке. Нам нужно посмотреть на проблему по-другому: когда и почему биологический родитель стал настолько важным для нас? История знает разные примеры: до Второй мировой войны роль биологической матери не считалась важной как среди представителей бедного рабочего класса, так и среди высшего сословия. Одно из первых разногласий между нынешней королевой Англии и ее невесткой Дианой возникло из-за того, что королева выразила свой протест относительно желания Дианы, чтобы Уильям, ее маленький сын, сопровождал свою мать во время ее поездки в Австралию.
Один важный момент для так называемого скачка к утверждению абстрактной идеи, что биологический отец является единственно возможным отцом, относится к дебатам, имевшим место в конце XVII века (глава 9). Не то чтобы биологический родитель являлся принципиальным пунктом противоречия между сторонниками патриархата и теоретиками общественного договора, скорее имел место интерес к рассмотрению позиции родителя в рамках спорных концепций семьи. Для сторонников патриархата, прежде всего для сэра Роберта Филмера, отец был единственным родителем в семье и, следовательно, в обществе – одно было микрокосмом второго. (До XVIII века мать считалась всего лишь средством вынашивания семени отца – см.: Hufton, 1995.) Мое первоначальное знакомство с работами теоретиков общественного договора позволяет предположить, что для разделения частного и общественного принципиальное значение имело помещение понятия биологического родителя в центр категории «частного». Вместо того чтобы считать природу основой общества (точка зрения сторонников патриархата), «природно-биологическое» приравнивается к частной сфере, находящейся внутри, но отдельно от государства. «Природа» – одно из таких ключевых слов, которое знаменует изменение понятия: природные связи являются базовыми, но в то же время они могут быть незаконными, если принадлежность к этой природе не была социализирована. Когда шекспировский Глостер сравнивает своего «законного Эдгара» со своим незаконнорожденным «природным» сыном Эдмундом и говорит: «Я вынужден признать себя его отцом»[2], – он как будто указывает на новое значение, которое придается биологии в рамках закона.
Не только Фрейд, но и Энгельс, и практически все с начала Нового времени утверждали, что первостепенное значение биологического отцовства объясняется необходимостью знать, что жена является матерью ребенка. Превосходство биологического родства может быть решающим идеологическим постулатом общественного договора – он берет свое начало от «естественного состояния», когда женщины были вне политического устройства. В рамках теории общественного договора биологическое отцовство и материнство – это проявление природы в обществе как неприкасаемого, фундаментального, неизменного анклава. Таким образом, непризнание его важности, утверждает Джонс, будет означать опору на иллюзорное отрицание. Джонс прав с точки зрения Запада, но не с точки зрения общества, в котором внимание уделяется биологической близости сестер и братьев и социальному смыслу отцовства, как если бы социальное отцовство и биологическое сиблинговое родство, с одной стороны, а социальное сиблинговое родство и биологическое отцовство, с другой, образовывали такие согласованные пары. Если родительство воспринимается как биологический конструкт в обществах, в значительной степени основанных на теории общественного договора, биологические отношения братьев и сестер не выступают структурным элементом в социальной организации, а первостепенная важность отдается социальному братству. Из-за такой недооценки значимости биологического сиблингового родства мы упустили из виду широту распространения и важное значение насилия, совершаемого в отношениях между братьями и сестрами (Cawson et al., 2000; см. также главу 3), которое было бы не только совершенно ужасным, но и совершенно очевидным для тробрианцев.
Тем не менее мы, возможно ненамеренно, создали латеральные (горизонтальные) группы сверстников, признавших табу, которое налагается на отношения биологически родных братьев и сестер. Мы учреждаем школы, в которых дети делятся по возрастам, поэтому братья и сестры редко оказываются в одном классе и, следовательно, в одной группе сверстников. Школы, таким образом, функционируют наподобие того, что Малиновский назвал «республикой тробрианских детей». Однако существует все то же основное различие: мы сохраняем наши вертикальные структуры с помощью учителей, занимающих место родителей.
Итак, по-видимому, наша концентрация на ребенке, берущая начало в XVII веке, является именно такой структурой: взрослый человек смотрит на ребенка сверху вниз, а соответствующий аналитический подход рассматривает ребенка в контексте взрослых, от которых он зависит или вынужден быть зависимым. Это, по крайней мере, отчасти объясняет тот факт, почему сиблингам, даже просто как детям не уделялось достаточного внимания – они неявно присутствуют в общей картине, но выходят на свет только вместе со взрослыми. Считается, что в западных обществах сиблинговый инцест
