Два часа Афанасий тащился рядом, то обгоняя, то отставая.
– Я ее родителям так и сказал: «Она у вас абсолютно неразвитая, хотя и красавица! Человеку скоро двадцать, а он до сих пор вечерами присасывается мозгом к телеканализации!» А ее папа, полковник разведки, мне: «Ты сперва женись, а потом перевоспитывай!» – говорил он, размахивая руками.
– А поехали к ней прямо сейчас! Рванем куда-нибудь вчетвером! – жизнерадостно предложил Ул.
Афанасий на секунду замолчал.
– Да запросто! – Он схватился за телефон, но в последний момент с сожалением оторвал трубку от уха.
– А, я забыл! Сегодня не может! У нее курсы, – сказал он.
– У нее всегда курсы. То МИД, то МГУ, то какие-то академии, – заметил Ул.
– А ты как хотел? Ну, может, хоть эти будут последними. Тогда и встретимся, – выразил надежду Афанасий.
Тут он лукавил, потому что знал, что курсы у его девушки будут продолжаться вечно. Ну или хотя бы до тех пор, пока сама девушка не появится в природе.
Пока же существовало только имя (Виктория), фамилия (дальновидно не засвеченная), квартира на Большой Никитской, важные родители и фотография сногсшибательной красавицы. Придумалась Виктория как-то случайно, всплыла из деталей, прорезалась из небытия, и теперь весь ШНыр знал, что у Афанасия где-то в городе есть девушка, которая ради него готова пешком пойти в Сибирь и только ждет момента, пока известная фирма выпустит новую коллекцию зимней обуви.
Временами Афанасий ощущал, что начинает путаться в деталях, и, спохватившись, принимался продумывать обстоятельства разрыва с Викторией. Трагическая гибель? Роковая измена? Отъезд папы разведчиком в Гондурас с дочкой-шифровальщицей и женой-снайпером?
Пока же счастливый возлюбленный шифровальщицы из Гондураса брел за девушкой друга и пытался убедить себя, что ему не нравятся ее ноги. И вообще радовался, что она почти всегда ходит в камуфляжных брюках, которые каждую девушку автоматически превращают в боевого товарища.
Всю осень, в любой свободный час, Ул и Яра бродили вдоль Москвы-реки и, глядя на громыхавшие эстрадными мелодиями прогулочные трамвайчики, обзывали их музыкальными коробками. Один из них Ул обстрелял яблочными огрызками. Одновременно с тем, как третий по счету огрызок ударился о борт, трамвайчик выбросил темный и вонючий дизельный выхлоп.
– Йеххху! Я его подбил! – заорал Ул, и они долго бежали следом, пока, устав, не упали на траву.
Было холодно. Мокрые листья липли к спинам. Изо рта на сильном выдохе вырывались «горынычи». Двое лежали на газоне и представляли себе море в тех тихих во внесезонье крымских городках, где в восемь вечера жизнь замирает, звонить уже неудобно и только робкие велосипедные воришки шмыгают по узким каменным дворам, пахнущим давним присутствием кошек.
Это воображаемое море было лучше настоящего, потому что рождалось в их любви. В их московском море из вспененной воды торчали ржавые зубы старых причалов. Волны бежали вдоль выщербленных ступеней набережной. На старом карантинном причале таможни по ночам горел прожектор. Сытые чайки, как куры, прогуливались по парапету. Наглые воробьи кувыркались в прибое, там, где над гниющими водорослями роились мелкие мушки и торчал хвост разрубленного винтом дельфина.
Тогда Яра и стала Ярой. Во всех документах и ведомостях, разумеется, осталось прежнее «Ярослава». «Яра» было как клеймо Уловой собственности. Экономя звуки своей речи, Ул вечно всех сокращал, начиная с себя. Казалось бы, что длинного в имени «Олег»? Зачем превращаться в Ула?
Про любовь Ул почти не говорил. Когда она есть, говорить о ней необязательно. Разве что ляпал что-нибудь в стиле: «скажи это нашему внуку!» Зато обожал жизнеутверждающие истории. Ну, например, как один парень пошел в аптеку за градусником. На обратном пути на него напали два мужика. Он стал отбиваться, и в драке получилось так, что градусник воткнулся одному мужику в рот и там сломался.
– Прям со всей ртутью! Сечешь?
Яра секла.
– А как же он в рот воткнулся?
– В драке всякое бывает. Может, зуба не было. Может, еще как-то… И не такие тупые случаи бывали! – говорил Ул, и Яра верила, что так оно и есть.
Чем тупее случай, тем он ближе к правде. И, напротив, чем романтичнее, тем дальше. Недаром книжки про принцев на белом коне чаще всего ставятся опытными библиотекаршами в раздел «развивающая литература про животных».
Изредка они отправлялись к сестре Яры, у которой был сын двух с копейками лет. Сестра моментально упархивала куда-то, а Яра отбывала повинность тети.
– Жили-были мышка-норушка и лягушка-квакушка! – вещала она.
Диатезный карапуз сказок не ценил. Он моментально утрачивал внимание и начинал швыряться картошкой.
– А ну, слушай давай! Кому самая красивая девушка в мире рассказывает про мышку-наружку и лягушку-прослушку? – мрачным голосом говорил Ул.
Ребенок замирал. Рот начинал опасно кривиться.
– И зайка-попрыгайка! – продолжала ворковать Яра.
– И зайка-доставайка! – поправлял Ул. – Короче, жила вся эта братва в некотором царстве – некотором государстве, а именно на станции метро «Савеловская», недалеко от компьютерного рынка, и питалась говорящими тараканами без музыкального слуха.
Так текли дни этой восхитительной осени. Временами на прежде серьезную, почти строгую Яру нападало дурашливое настроение.
– Всё для меня сделаешь? И глаз свой рукой потрогать дашь? – коварно спрашивала она.
Ул был счастлив и втайне боялся своего счастья, понимая, что смешон, как влюбленный пес бойцовой породы.
* * *
В ту предснегопадную прогулку Яре и Улу все было дико смешно. Смешные люди гуляли по смешным улицам и с глубокомысленным видом делали потешнейшие вещи: покупали, отвечали на звонки, пугливо посматривали на небо и поднимали воротники. Топталась на одном месте замерзшая женщина с тележкой, продававшая телескопические устройства для прочистки засорившихся раковин. Устоявшиеся семейные пары вежливо шипели друг на друга или переругивались взаимно уставшими голосами.
А потом вдруг хлынул снег, и всё куда-то скрылось. И площадь, и метро, и «мясо курц» в лаваше, и женщина с тележкой. Остались гудки машин, короткие заблудившиеся полоски фар и они двое. И в ту минуту, когда весь мир состоял из одного снега, Ул поцеловал Яру. Поцеловав же, потерся носом о ее нос. Яре это понравилось. Они стояли и терлись носами, как лошади. А между носами пытался проникнуть снег.
– Ну я пойду! – долетел сквозь снежную пелену голос Афанасия.
– Куда?
Афанасий хотел сказать, что совсем уходит, но вместо этого буркнул: «Воды куплю!» – и отошел к киоску. Ул услышал досадливое восклицание: то ли на него налетели, то ли он на кого-то налетел.
– Странный он сегодня! Что-то его грызет. Наверное, ревнует, – серьезно сказала Яра.
– Кого? – озадачился Ул.
– Тебя. Вчера ты был его, а сегодня мой.
Ул склонен был считать, что он свой собственный.
– Может, это из-за нырка? Терпеть не могу быть проводником. Случится что, потом вовек себе не простишь, – предположил он.
– А кого он ведет? – спросила Яра, собственническим движением сметая с плеча Ула снег.
– Дениса.
– Афанасий не может быть проводником. Надо, чтобы у него всё улеглось. В таком состоянии ему не пробиться через болото! – сказала Яра решительно.
Ул долго смотрел на нее, потом кивнул. Лучше заживо телепортировать в мясорубку на колбасном заводе, чем застрять в болоте. Конечно, Афанасий будет хорохориться, но пускать его нельзя. Яра права.
– Давай, я сам поведу Дениса! – предложил Ул.
Яра цокнула языком.
– Ты не можешь. У вас разная скорость прохождения.
Улу нечего было возразить. Прохождение не зависит ни от возраста, ни от пола. Утюг и перина не будут погружаться с одной скоростью, даже если они равного веса.
– А кто тогда? – спросил Ул озадаченно. – Афанасий отпадает. Я тоже. Кавалерия вообще погружается как игла. Может, Макса попросим или Родиона?
– Не надо никого просить, – сказала Яра. – Проводником пойду я.
Ул встревожился.
– Ты никогда не была проводником! Это совсем не то, что шнырить самой! Я против.
– Надо же когда-то начинать. Я поговорю с Кавалерией, а ты с Афанасием. Идет? – просительно сказала Яра.
Ул задрал голову, открыл рот и стал ловить снежинки. Яра представила, как у него в желудке вырастает сугроб.
– Скажи! – потребовала она.
– Что я согласен? Я не согласен!
– Ну скажи!
Ул проглотил снег.
– Не мешай! Не видишь: человек питается.
– Пожалуйста!
– Ну хорошо: говорю, – неохотно уступил он. – Довольна?
– Нет. Скажи еще, что ты меня любишь!
Ул нахмурился.
– Не вымогай!
– Скажи! – настаивала Яра.
Он перестал ловить снежинки. Лицо у него было мокрое. Только на бровях снежинки не растаяли.
– Я не умею такого говорить! У меня язык замерз.
