Я не очень хотел разделять с миром своё счастье в иные времена, да и кому оно было нужно, но и унижением никогда делиться не хотел. Я ни разу не звал свою любимую на красно-чернознамённые шествия: мне не хотелось, чтобы она видела, как чужие люди будут волочить меня по асфальту.
«Держись, Хамас, – сказал я примирительно. – Все там будем. Скоро и меня привезут. Они ждут уже… настоящие муж-жики…»
Я представил, как они ходят там сейчас, в моей квартире, выспрашивая у моей женщины, когда я ушёл, куда я ушёл, когда приду, куда я приду. И она сидит и смотрит на них с ненавидящим, презрительным лицом; ей даже не пришлось стирать это выражение с лица – за несколько минут до их прихода она так же смотрела на меня.
Мерзость и падаль, я давно потерял в себе человека, не звал его, и он не откликался.
И она звала его во мне, но он не откликался и ей.
Потом, говорю я, ещё годы спустя мы совсем перестали прикасаться друг к другу: спали рядом, тихие, как монахи. Но, не в силах выносить эту отдалённость, я всегда, едва она засыпала, еле слышно касался её ножки своей ногой – знаете, там, у пятки, на щиколотке есть синяя жилка? Этой жилкой я цеплялся за неё, единственной и слабой.
На этой жилке всё держалось, на одной.
Во время поворота троллейбус потерял провода и стоял, красивый, красный, размахивая мёртвым усом.
Редкие пассажиры сразу припали к окнам: ну что они там надеялись увидеть, ну какую новость разузнать?
Вышел спокойный водитель, натягивая грязные, в прошлом белые перчатки. Через минуту троллейбус загудел, и все облегчённо выдохнули. Кондуктор при этом имела такой вид, словно сама лично приняла участие в исправлении разлада.
Кондуктора, я заметил, часто ведут себя в транспорте так, будто находятся в своих владениях. «В моём троллейбусе так никто не ездит», – говорят они гордо. «В моём… у меня… я вам говорю…»
Как люди хотят обладать чем-либо. Как хочется владеть хотя бы троллейбусом.
Иногда я косился на проезжую часть: в голове крутилась нелепая мысль, что сейчас я примечу авто с задёрганными оперативниками, которые во все глаза рассматривают транспорт – и, о, удача! – вдруг видят в троллейбусе меня, размягчённого и почти лиричного, лоб в стекло, взгляд пустой и светлый.
«По запаху они, что ли, тебя найдут», – издевался я сам над собой, иногда, впрочем, продолжая посматривать на пролетающие мимо неспешного троллейбуса машины.
«…А что, – вернул я себя к оставленной только что мысли, – был бы Хамас, побежали б сейчас в Русь, вдвоём. Скажем, поехали б к моему деду, в чернозёмную его губернию. Дед обрадовался бы, баню натопил… Самогоночки потом, с сальцом, а…»
Ни к какому деду мы не поедем, оборвал я себя.
И ты один не поедешь. Что ты будешь там делать – палкой в земле ковыряться?
К тому же дед не в тайге живет, а в ста метрах от столичной трассы. Если тебя ищут, то всё равно найдут. Представь, каково деду будет смотреть, как любимого внука за шиворот потащат со двора…
По улицам, услышавшие весну, уже в юбках, уже в туфельках, шли молодые русские женщины. В горячие бёдра лучших из них вмонтирован элегантный маятник. В его движении вовсе нет точности и надёжности, зато всегда присутствует надежда.
Я проследил движение одного, в коричневой упругой юбке маятника и понял, что мне движение его неинтересно и надежды никакие не важны.
Хорошо остаться без надежды, когда пустое сердце полно лёгкого сквозняка. Когда понимаешь, что все люди, которые держали тебя за руки, больше не удержат тебя, и твои запястья выскользнут.
Раньше мы, да, всё время держали друг друга за руки, я и она.
Проезжая город, я мог вспомнить каждую улицу, остановку, лавочку, каждый сквер, каждую аллею, каждый парк: всё это было пройдено вместе, рука в руку, вдоль и наискосок. Куда же мы шли, куда шли мы, куда завлекло её и меня?
А ведь какое было счастье – тугое, как парус.
Троллейбус вывернул мимо ларька, мимо светофора, ослепшего на солнце, мимо столба, уклеенного объявлениями о досуге, мимо резко вставшего прохожего в зимнем ещё пальто. И здесь солнце, которое до сих пор бродило где-то над крышей троллейбуса, вдруг прянуло мне в глаза со всей силы, как окатило из весенней бадьи.
«Господи, спасибо тебе, – сказал я вдруг нежданно для себя, с искренностью такой, какая была разве что в моём первом, новорождённом крике, – спасибо тебе, Господи: у меня было так много счастья, я задыхался от счастья, мне полной мерой дали всё, что положено человеку: прощение, жалость, безрассудный пульс нежности!»
«Верность и восхищение – только это нужно мужчине, это важнее всего, и у меня было это, у меня этого было с избытком!» – вдруг вспомнил я с благодарностью.
Я благодарил радостным сердцем и глазами, которые смотрели на солнце и видели огромный свет.
«Ещё я знаю, что такое ладонь сына и дыхание дочери, – сказал я себе тихо, – но если я буду думать об этом ещё секунду, я умру с расколотым сердцем».
Кондуктор уже посматривала на меня с раздражением, она поняла, что еду я, уже почти полный круг, в никуда. Ей явно хотелось сказать, что её троллейбус не для того пущен в город, чтобы катать бездельников.
Мы приближались к мосту. Площади. Перекрёстку.
«Мне нечего терять, у меня всё уже было», – сказал я вслух и улыбнулся живым, казалось мне, обретшим новые мышцы, новую кожу, новую кровь лицом.
«Мне нечего терять, у меня всё было, и никто этого не отберёт», – сказал я себе.
«Я не волк, чтобы бегать от вас», – сказал я ещё и вышел из троллейбуса.
«Я иду домой», – добавил я, закуривая на ходу.
Я не сбавлял хода и шёл, легко отталкиваясь от земли, глядя в землю и улыбаясь самому себе. У подъезда я ловким щелчком бросил бычок, он отлетел далеко. Проследив его полёт и его падение, я увидел ботинок, наступивший на мягко прикусанный мною фильтр.
– Хамас, твою мать! – сказал я, и мы засмеялись.
– Мать твою, Хамасище! – закричал я, и мы обнялись. – Ты откуда? Ты сбежал?
– Всё нормально, – сказал он.
– А меня дома ждут, – внезапно вспомнил я с горечью, заглядывая Хамасу в глаза: может, он придумает что-нибудь, он на свободе теперь.
– Не, уже не ждут, – уверенно ответил Хамас. – Только что вышли. Между прочим, приветливо со мной поздоровались. «Приехал уже?» – спрашивают. «Приехал», – говорю. Велели передать тебе привет. Сказали, чтоб ты ещё погулял. Сегодня на тебя отбой.
– Серьёзно, Хамас?
– О таком не шутят. Это спецотдел конторы – по борьбе с терроризмом. Они возили меня в Саранск на опознание и тебя хотели везти. Но меня не опознали, и с тобой они передумали.
Мы перетаптывались, подталкивали друг друга, и мне хотелось немного станцевать или сделать кому угодно что-нибудь нежное. В мусорном контейнере, суровый и внимательный, ворошился бомж, и я с трудом удержался от желания обнять его и поцеловать в мохнатый и пахучий затылок.
Выйдя с Хамасом на майскую улицу, мы купили себе мороженого и ели его, похохатывая влажными белыми ртами. Мягкий асфальт стелился нам под ноги, и каждый встречный блудный пес приветствовал нас хвостом как единобеспородных, а иной из них влажно касался моей выставленной навстречу ладони своим мокрым, весенним носом.
Вечером мы опять поругались с женой.
Пацанский рассказ
Братик пришёл из тюрьмы и взялся за ум.
– Мама, – говорит, – я взялся за ум. Дай пять тысяч рублей.
Мать перекрестилась и выдала деньги, с терпкой надеждой глядя братику в глаза.
Братика звали Валёк, а друг его был Рубчик.
Рубчику от папаши достался гараж. Дождавшись моего братика из тюрьмы, Рубчик предложил ему завязать с прошлым, устроить в гараже автомастерскую, тем и питаться.
Братик, в отличие от меня, умел делать руками всё. Правда, последние семь лет он использовал руки для того, чтобы взламывать двери и готовить наркоту. Но предложение Рубчика ему понравилось, и парни стали думать, с чего начать. Решили купить убитое авто и сделать из него достойный тихоход.
Авто обнаружилось в нашей недалёкой деревне – всеми боками пострадавшая белая «копейка», в грязных внутренностях которой отсутствовала половина тяжёлых железных деталей. При этом «копейка» ещё умела передвигаться, но уже не умела тормозить. Педаль тормоза болталась, как сандалия на ноге алкоголика.
Рычаг скоростей работал, но был удивительным способом обломан прямо посередине, отныне представляя собой острый штырь.
Братик рассмотрел машину, открыл капот, присвистнул и спросил у хозяина, сколько он хочет за свою красавицу.
– Десять, – сдавленно сказал хозяин, молодой парень с редкими волосами и частыми родинками на припухшем белом лице.
– Подумай ещё несколько секунд и скажи что-нибудь другое, – попросил брат.
