Мы внизу. Он вверху.
Он обрамлён гигантской рамкой оркестровой раковины, из сумрака которой мерцают усталой медью бемоли и диезы.
Ещё полчаса…
Дирижёр воздевает руки к куполу, с сочувствием смотрит на нас, грешных, тех, кто внизу. Готовится готовясь вновь дать сигнал к действию.
Теперь он, как Владыка на амвоне. Владыка цирка…
А мы – сгорающие свечки на тринадцатиметровом алтаре.
Ещё полчаса…
* * *
Тридцать девять и две…
Самое страшное – слабость. И сердце…
Пустяки. Год назад работал, когда было под сорок. И тоже было сердце…
Надо отработать, надо!
В программе не хватает номеров. Ребятам трудно. Если я отрекусь, кому-то придётся тянуть метраж.
Надо. Ещё разок. А потом – быстро в постель…
Ну, соберись.
Алле-й!..
Дирижёр перевернул нотную страничку, вздохнул, прицелился и выстрелил знакомой музыкой прямо в сердце.
Всё, отступать некуда. Вперёд!..
Тридцать девять и две…
Тридцать восемь и пять…
Тридцать семь и одна…
– Володя! Твой выход!
Тридцать шесть и шесть…
– Иду!..
* * *
– Ты кто?
– Жонглёр.
Жонглёр с обручами.
Большими металлическими кольцами.
От них руки по ночам горят мозолями.
– Больно?
– Больно.
– Тяжело?
– Конечно.
– Ты…
– Нет! Я счастлив. Очень.
Я сам себя обрёк на Это. Я обречён… Обручён…
Я обручён с Цирком своими кольцами-обручами.
Обручальные кольца с терновым венцом в тринадцать метров…
* * *
– До конца моего номера остаётся 4 минуты…
– Который день работаем по три представления! Удивительно тяжёлыми кажутся обручи.
Внимательней! Что-то сегодня левая рука фокусничает.
А зритель в зале хороший, щедрый на аплодисменты.
– Остаётся 3 минуты…
– Ну и денёк сегодня! О чём это я? Ах да… Утренние картины перед глазами: голова не отрывается от подушки, слабость, боль в висках. Еле собрал себя по постели. «Склеил», заставил подняться. Зарядка – некоторое облегчение. Надо собраться – сегодня три представления. За окном хмурое утро с мокрым асфальтом и туманом. Машины едут с включёнными фарами.
– Осталось 2 минуты…
– Этому марафону не видно конца.
Левая рука слабеет – посторонние мысли вон! Повторить трюк не хватит сил, значит – собранность и внимание!..
Остаётся 1 минута… Начинается самое трудное…
– Дойти, преодолеть себя!
Работа, – честная, без халтуры. Преодолеть себя, своё «я», которое уже жалуется на усталость, на отсутствие внутреннего потенциала.
Он есть, я-то знаю!
Он всегда где-то есть, даже если темно в глазах, и когда, словно огромный корабль на волнах, качается под тобой манеж. Когда кренятся вправо-влево его мачты, верёвочные лестницы, тросы и когда купол вздувшимся парусом опрокидывается на тебя.
Он есть – когда цветное кольцо прожекторов и беспощадный колючий свет неоновых пушек рождает перед глазами миражи.
Он обязательно есть – когда напряжённо молчит зритель, и нет аплодисментов. Когда слёзы досады и искусанные губы мешают точному броску.
Он появляется в критический момент – когда сердце бешено колотится от темпа, а внутри – какая-то сжатая пружина. Но зрители видят только лёгкость движений и сияющую улыбку.
Они не видят только одного – как за кулисами ты упадёшь в руки друзей.
Им не надо этого видеть и знать.
Это наше, сокровенное!
Мы – профессионалы. Значит, каждый день – дуэль, со зрителем, с собой, – честная, в которой мы обязаны победить!
Иначе – для чего всё это?
– Последний трюк, ещё немного. Ну, вот и всё, – победа…
– Вот такая у нас работа.
Вот такие они – «Аверс – Реверс».
* * *
На круглом лепестке манежа капли горячей росы – то слёзы моей сегодняшней неудачи. Стонет саксофон в оркестре, вторя грустными нотами звону моих обручей.
Кончится представление, я зарою свою боль в опилки, и униформисты разбросают её граблями по всему манежу. – Пусть она никому не достанется!
* * *
Что такое звёздный час?
Может, это – когда тебя узнают всюду и показывают на тебя пальцем?
Или когда фамилия становится – именем?
А может, когда сердце вразнос и обручи вразлёт?
Скорее, когда звон железных колец совпадает с биением сердца. Тогда – победа! Тогда недалеко и до звезды, хотя бы на час, на миг…
* * *
Памяти И.Л. Ольховикова и А.Н. Кисс
– Не упади, прошу тебя…
Каждый «завал» – падение жонглёрского предмета на ковёр манежа – это лопнувший капилляр в сердце жонглёра.
– Заклинаю тебя, не упади!
Я столько репетирую, чтобы этого не случилось! Не упади!..
Лопаются, лопаются, лопаются…
– Прожектора мои, софиты, удержите Их. Сейчас всё зависит от силы вашего света, от милосердия неоновых пушек.
Я надеюсь на ваш свет, как на последнюю опору.
Удержите моё сердце от взрыва!
Не упади…те!..
Лопаются…
Лопаются тонюсенькие красные нити…
– Не надо падать, пожалуйста.
Мне больно потому, что держу вас над манежем своим сердцем…
Жонглёры умирают на удивление одинаково – когда делают последний в своей жизни «завал»…
Сердце, оно такое маленькое.
* * *
Кольца оттолкнулись от рук жонглёра и с весёлым звоном устремились вверх к куполу.
Жонглёр, хоть и улыбался, но глаза его стали напряжёнными.
– А-а, испугался?.. Боится, что мы его бросим!
Кольца, дурачась, вновь и вновь отталкивались от тёплых рук жонглёра, взлетали вверх, но каждый раз возвращались. Каждый раз сердце жонглёра учащённо билось, глаза становились напряжёнными. Он очень боялся, что кольца однажды взмоют к куполу и не вернутся.
Иногда кольца не давались в руки жонглёру. Они падали на мягкий ковёр манежа, весело катаясь и подпрыгивая.
Жонглёр очень огорчался. Тогда кольца торжествовали, догадываясь, что он боится их потерять.
За много лет кольца привыкли к жонглёру, поэтому каждый раз, покидая его, возвращались вновь.
А может они любили друг друга?..
Кто их разберёт. Они такие разные.
Кольца были сделаны из холодного металла. Жонглёр – из огорчений и тёплых надежд.
* * *
Хусаиновой Р.
Униформисты натянут тетиву стального троса. Старый «шпрех» привычно извлечёт из колчана программы стрелу твоего номера. Маэстро даст сигнал волшебными аккордами.
И будет твой полёт!..
Ты вонзишься в чьё-то нежное сердце, раня его своим отточенным совершенством. Оно будет пульсировать аплодисментами, и умирать от боли пережитого восторга.
* * *
Аплодисменты бывают разными.
Иногда они, как шторм, – бурлят, пенятся, накатываются волной, кружа голову и взвинчивая нервы.
Иной раз – как хлопья снега в новогоднюю ночь – долгие, спокойные, но желанные.
Бывают аплодисменты, как звук крыльев взлетающего голубя, одинокого «дикаря».
Так хочется закружить «хлопья» бураном. А одинокого «дикаря» приручить и отогреть у сердца.
* * *
Фокусник объявил:
– Почтеннейшая публика!
Я обладаю уникальным даром – становиться легче воздуха и взлетать к куполу цирка.
Всё зависит от ваших аплодисментов. Чем они сильнее, тем выше взлетаю.
Итак, я начинаю.
Публика с любопытством зааплодировала.
Фокусник зашатался на месте и плавно завис в воздухе.
Зрители зааплодировали ещё сильнее.
Фокусник медленно поплыл к куполу. Он счастливо улыбался, распростёртый в пространстве.
Овации напоминали лавину, шторм, неукротимую стихию.
Фокусник, улыбаясь, закрыв глаза от блаженства, медленно достиг купола цирка.
Любопытная публика резко оборвала аплодисменты…
…Фокусник, широко раскинув руки, лежал на опилках манежа.
Глаза его неподвижно смотрели в купол. Он улыбался…
* * *
Я уношу с манежа цветы!
Я несу их, как если бы нёс в своих ладонях две тысячи сердец: добрых, тёплых, живых…
* * *
– Твой выход, солист.
Распахни кулисы так, как это делаешь только ты. Иди. Тебя ждут зрители. Их много сегодня.
Смелее. И помни, я – с тобой…
– Ну, что, устал?
Пошли домой, в твой одноместный номер.
И помни, я – с тобой…
– Что ты ворочаешься? Почему не спишь?..
Одиноко?
– Глупый, спи.
И помни – ты не одинок. С тобой я…
Твоё Одиночество.
* * *
Людские волны отхлынули от цирка…
Скоро вновь прибой, третий за сегодняшний день.
У нас ещё есть время побродить в рыжем лесопарке. Он недалеко, всего в двухстах ударах сердца.
Остановись. Положи свои руки мне на плечи. Осень нас кружит в вальсе…
Точнее, жёлтые листья водят вокруг нас свой нескончаемый хоровод.
А вальс, головокружительный вальс – это наши дороги, гостиничные номера, бесконечные переезды.
Давай присядем вот на этой поляне и послушаем тишину.
