— Он у нас всегда других из беды выручал, — обронила Татьяна. — Уж так мы его воспитывали… Ванечка, сыночек, да что же ты не поберегся-а… — И снова упала на гроб, забилась в горьком плаче.
Женщины засуетились возле Татьяны. Офицер продолжал свой рассказ:
— Он, значит, выскочил и побежал по улице. Бежал как и положено: петлял, из стороны в сторону бросался. Короче, добежал он до этих женщин. Подхватил девочку на руки, назад побежал. Ну, мне, как ротному, что делать в этой ситуации? Молю Бога, чтобы Морозову повезло, чтобы живым и невредимым вернулся. Трем солдатам своим команду на всякий случай дал: помочь, если надо будет прикрыть, навстречу выбежать. Морозов — в полной экипировке, с автоматом, да девочка еще раненая на руках. Что она ранена, причем, тяжело, мы видели — нога у нее как-то неестественно болтается… И оставалось каких-то метров пятьдесят-шестьдесят! Вдруг — легкий такой выстрел, почти неслышный — снайпер сработал. Ваня упал. Но живой. Снайпер сначала по ногам ударил. У них тактика такая: ранить и ждать следующую жертву, того, кто на помощь придет. А Ваня пополз и девочку тащит. Снайпер тогда понял, что может их упустить, два раза подряд выстрелил. Тут и мы, и соседи наши, вторая рота, засекли вспышку — бил, гад, со слухового окна четырехэтажного дома неподалеку. Что тут началось! Никто солдатам команды не давал — такая стрельба качалась! Из автоматов, из гранатометов стали бить по этому дому, даже из «бээмпэшек»… Я с тремя солдатами, которым наказывал Морозову помочь, выскочил из подвала и — к Ване. Через минуту-другую рядом с ним были. Он еще живой. Один из парней девочку на руки подхватил — а у нее левую ступню осколком так и срезало, ступня болтается на коже да на чулке. Мы втроем Ваню понесли. Тут и меня снайпер достал. Метил, конечно, в голову, но, видно, нервничал, стреляли же по дому, промазал. Уже в подвале Ваня успел сказать мне: «Товарищ старший лейтенант, напишите маме… попросите за меня прощения. Я не сдержал своего слова, обещал, что в армии со мной ничего не случится… Я не думал, что снайпер станет стрелять… Женщины ведь…» И все. Это были его последние слова.
— Да, он обещал, — эхом отозвалась Татьяна и погладила стекло на «цинке». — Я же была у вас в полку, в конце лета. Никто тогда даже не думал про войну в Чечне.
— Да, мы и не подозревали ничего, — согласился с нею Леонтьев. — А в середине ноября — приказ. Собрались, экипировались по-быстрому, на самолеты и — в Моздок. А там началось…
— А что же с девочкой той, чеченкой? — спросила Наталья.
— Она рассказала, что шли они с матерью в другой район города, где потише. Там у них был кто-то знакомый. Время выбрали такое, чтобы еще и видно было, и не стреляли — не так, мол, страшно идти. Положили на санки самое необходимое, что жалко было в квартире оставлять, и пошли. Маму ее сразу наповал, а девочке, вот, ногу оторвало. Мы ей лодыжку ремнем перетянули, чтобы кровь остановить, забинтовали. Она, знаете, довольно мужественная девочка оказалась. Сцепила зубы, молчит. Я ей говорю: «Хеда…» Ее Хедой зовут… «Потерпи, милая, сейчас еще стемнеет, мы тебя в полевой госпиталь отнесем, тут недалеко. А то еще могут подстрелить. У меня у самого кровь из плеча течет, еще двум парням, легкораненым, в госпиталь надо, на перевязку. Хеда спрашивает: «А как этого парня зовут, который меня спас?» Ну, мы сказали. Она тогда поднялась с топчана — мы там, в подвале, лежак такой сколотили — на одной ноге допрыгала к Ване, склонилась над ним и долго-долго на него смотрела. Потом вернулась к топчану, вынула карточку из сумочки (у нее в руках намертво была эта сумочка зажата — с фотографиями, документами, у мертвой мамы взяла). Обращается ко мне: если можно, товарищ офицер, перешлите эту карточку его маме. У меня теперь никого нет. Папу убили за то, что он к дудаевцам не пошел, старший брат был у Дудаева, но в перестрелке погиб еще до войны, они какой-то поезд грабили. И мамы не стало. Но у меня теперь русская мама есть. Как ее зовут, не знаете?
— Ну, мы же не знали вашего имени, Татьяна Николаевна, — продолжал Леонтьев, — а девочке этой в ту минуту… как она, бедная, боль терпела, ума не приложу!.. Так вот, Хеде очень хотелось написать что-нибудь на фотографии. Она написала, посмотрите на обратной стороне.
Татьяна взяла из рук офицера небольшую фотокарточку симпатичной двенадцати — тринадцатилетней девчушки с косичками, в простеньком платье с кружевным воротником, с умненькими выразительными глазами. На оборотной стороне фотографии нетвердым детским почерком было написано:
«МОЕЙ РУССКОЙ МАМЕ МОРОЗОВОЙ.
Хеда Хуклиева. Город Грозный».
— Она жизнь подарила своему сыну, Ване, а он — мне. Значит, его мама и моя тоже. Вот так Хеда решила, — закончил свой рассказ офицер. — Мы с ней не спорили, пусть ей будет немного легче. Стемнело, мы ее в госпиталь наш полевой отнесли, там ей первую помощь оказали, сказали, что сейчас же отправят в Хасав-Юрт или в Моздок, куда будет первая оказия, в стационар. Может, там ногу и спасут. Но мы, конечно, про Хеду больше не слышали. Снайпера того, а точнее, снайпершу, ребята мои ночью достали. Ириной ее звали.
— Почему звали? — встрепенулась Татьяна.
— А вы считаете, что после всего того, что она сделала, ее можно было оставлять в живых?! — напрягся в справедливом своем гневе Леонтьев. — Наемница, родом из Прибалтики, зарабатывала на смерти. Хотя в прошлом — мастер спорта…
Офицеру никто не ответил, и он заметно смутился.
…Очнулась Татьяна, когда в доме было уже светло. Возле ее постели дежурили, как оказалось, Наталья и еще одна соседка, Клавдия. Женщины смотрели на нее жалостливыми заплаканными глазами, вздыхали.
Татьяна поднялась, снова подошла к гробу. Она не помнила, как потеряла сознание, сколько времени пролежала без чувств, поняла только, что потеряла много времени, которое могла бы побыть с сыном.
Застонала снова, заплакала.
— Ваня, Ванечка-а, — говорила она сухими искусанными губами. — За что тебя отняли у меня? Кому ты мешал?
Горели свечи. В квартире прибрано по случаю — зеркало занавешено черной материей, вынесено все лишнее. Вдоль стены тихо сидели невесть откуда взявшиеся старухи.
— Ты поплачь, Татьяна, поплачь, — сказала одна из них. — Легше станет. И Богу это угодно. Не держи на сердце. Ваню теперь не вернешь. А душа его должна быть спокойной.
— Леша… Алексей где? — глухо спросила Татьяна у Натальи.
— Поехали они с майором этим, из военкомата, на кладбище. Документы оформлять, могилу заказывать. Завтра же хоронить.
— Завтра? — отстраненно повторила Татьяна, не сводя глаз с лица сына. — Почему завтра?
— Он ведь давно уже помер. Да пока довезли…
— Сыночек мой! Зачем нам с отцом жить без тебя? — Татьяна снова припала к гробу. — Для кого мы старались всю жизнь, работали… Что же ты не поберегся там, родненький мой? И с кого мне, матери, спросить за тебя? С кого?!
Все последующие часы прошли у Татьяны как в тумане. Она видела и помнила лишь одно лицо — Ванечки, его закрытые глаза, горько сжатые синюшные губы, забинтованный лоб. Ей что-то говорили, заставляли пить и есть, но она отводила заботливые руки, мотала головой, почти беспрерывно и безутешно плакала. Алексей появлялся возле нее, стоял рядом и тоже плакал; потом пропадал, и она понимала, что он делает какие-то неотложные дела, связанные с похоронами, и без него там обойтись не могут.
Потом до ее сознания дошло, что рядом с нею, у гроба, — друг Ванечки, Игорь. Он живет с больной матерью, Ольгой, в соседнем подъезде; с детства они с Ванечкой росли вместе, учились в одном классе; их и в армию призывали вместе, но у Игоря что-то неладно с почками, врачи махнули на него рукой. Весь этот год Игорь частенько забегал к ним, Морозовым, спрашивал: «Ну, как там Ваня, крестная?» Татьяна в самом деле была крестной матерью Игорю, так уж получилось, Ольга попросила. Игорь был, конечно, полной противоположностью Ванечке — у того нрав тихий, девичий, а Игорь — человек предприимчивый, энергичный, с коммерческой хваткой. Ему, наверное, легко сейчас жить, время потребовало именно таких людей. Он и в Чечне, наверное, не попал бы под пули — кто знает! Осторожный, разумный, рисковать зря не станет. А Ваня, вон, чеченскую девочку побежал спасать, командир роты о нем хорошо отзывается, мол, дисциплинированный и смелый…
— Крестная, — услышала Татьяна негромкий голос Игоря. — Примите мои соболезнования. Я как узнал… — Игорь не смог больше говорить, комок застрял у него в горле. Его карие глаза были полны слез.
Игорь обнял Татьяну за плечи, застыл вместе с нею у гроба. Так они и просидели какое-то время, соединенные одним горем.
— Все наши ребята знают уже, — говорил Игорь, хлюпая носом. — Многие сейчас здесь, денег собрали, хоронить поможем.
