От выпитого студент разомлел, порозовел. Уже не смущался: ел безостановочно, по-деревенски широко раскрывая рот. Когда он отправил туда ладонью, похожей на лопату, горстку черного винограда, Граф неприязненно отметил про себя: «Как в паровозную топку», — в глубине рта студента яркими угольками еще тлела красная икра.
«Милая моя, бедная моя Россия, сколько же горя и страданий пришлось тебе вынести, чтобы впасть в такое убожество!» Но тут же Граф одернул себя: «Что со мной? Откуда такая наигранная сентиментальность? Твоя Россия — не этот голодный парень, не мрачная Шарья, твоя Россия — в тебе, золотоглавая, праздничная, разумная… Нельзя так расслабляться, Граф, нельзя…»
Он упрекал себя, но доводы не убеждали и не приглушали вернувшуюся боль: перед глазами расплывчато маячил ржавый железный крест на могиле всеми забытого русского интеллигента, — его отца.
— Вам плохо? — грубо ворвался голос.
— Нет. Мне хорошо, — ответил Граф жестко и резко. Тряхнул головой, стараясь избавиться от навязчивого видения. — Налейте еще!
На этот раз студент проявил удивительную ловкость и быстроту: стаканы были наполнены мгновенно.
— Предлагаю тост. — Граф уже обрел прежнее спокойствие, лицо выражало холодную торжественность. — Давайте выпьем за русскую интеллигенцию! И непременно до дна!..
— Много будет… — слабо возразил студент, поднимая стакан.
— Они достойны высокой памяти, — не слыша его, продолжал Граф. — Их клеймили, расстреливали, мучили в тюрьмах, загоняли в глухомань, откуда и тропинки не ведут к людям. Бесчувственные охотники даже в Красной книге их не упомянули. До дна!
Пьяно махнув рукой, студент выпил все, без остатка, и самодовольно уставился на Графа, который опять неторопливо цедил коньяк сквозь зубы.
— Теперь можно и закусить… — алчно произнес студент, разрывая толстыми пальцами лаваш.
— Да-да, прошу. А я расскажу вам, что погубило русскую интеллигенцию, хотите узнать?
— Ага! — глухо вырвалось из набитого рта.
— Ну так слушайте. — Граф почувствовал облегчение: гнетущая тоска улетучилась. Только за окном лязгающего вагона, как в мираже, изредка возникал у самого горизонта далекий и призрачный могильный крест. Ему хотелось говорить, хотелось сказать многое про отца, не для этого жующего оболтуса, а для себя, чтобы снова, теперь уже с легкой горечью, приблизиться к тому прекрасному, что давно утрачено за окнами этого скрипучего вагона. — Русскую интеллигенцию погубил максимализм…
— Максимализм — это когда всего много, — обрадованно вставил студент.
— Замечательно! Я не учился в советском вузе, но вижу, что там тоже оперируют сложными философскими категориями. Значит, вы меня поймете. Именно максимализм сделал русскую интеллигенцию недовольной всем существующим. Демократия, анархия, монархизм, все, что происходило в стране, — представьте себе: все! — не соответствовало ее жизненным идеалам. А если в чем-то и соответствовало (вот это особенно важно!), то она, видя, как уродуют ее святую мечту влиятельные казнокрады, тут же потихоньку, втайне от всех искала и выстраивала другой собственный мир, более светлый и чистый. Зачем? Чтобы спасти людей от деяний алчной власти. И самое поразительное — очень скоро начинала свято верить в свою новую утопию и была готова на любые жертвы… Вы помните ибсеновского Бранда?..
Студент невыразительно задвигал прямоугольными плечами.
— Понятно, — продолжал Граф. — Вы очень молоды, и вам, к сожалению, пока нечего вспомнить ни из пережитых лет, ни из литературы по обязательной программе. Изложу кратко. Ибсеновский герой предает свою жену, сына, отвергает родную мать и ради осуществления придуманного идеала уводит верную ему паству в горы, где и погибает во льду и снегах. Ради чего это подвижничество? Во имя какого блага? Нет на это ответа! Идеал добрый, человечный, но одновременно бессмысленный, иллюзорный. Идеал ради борьбы, ради фанатичной гибели за него… Она видит цель, но достичь ее никогда не может — в этом смысл существования всей нашей русской интеллигенции… Трагично, правда?
— А социализм — тоже бессмыслица? — спросил студент, и видно было, как сам, несмотря на сильное опьянение, испугался собственного вопроса.
Граф воскликнул радостно:
— Умница! В вас затаился глубокий мыслитель. Радуйтесь моему ответу: и социализм! Лебединая песня русской интеллигенции. В ней соединились все великие утопии.
Не находя слов, студент протестующе замотал головой.
— Не согласны? — доброжелательно уточнил Граф. — Сколько лет вы уже строите социализм?
— Так ведь война была…
— Да, война — это оправдание. Но дальше будут новые войны, кровавые внутренние войны… Ими вы тоже станете оправдывать неудачи… Нет, студент, социализм в планах, в голове, в мечтах, а в жизни ты все время будешь видеть русского интеллигента у разбитого корыта…
— А у вас есть свой идеал? — Студент явно не хотел сдаваться, хотя его в какие-то мгновения охватывала, уводила от собеседника пьяная дремота.
— У меня — нет, — просто ответил Граф. — Я вырвался из интеллигентских пут и живу без великой цели, без фальшивого идеала. Мне не хочется жертвовать собой ради пустых мечтаний, и уж никогда меня не совратит ваш стадный максимализм. Я живу сегодняшним днем…
— День прошел и все? — Тело качнулось вперед-назад: он уже с трудом удерживал равновесие.
— Далеко не все. Важно, как он прошел. Могу поделиться своим кредо: каждый день надо прожить так, словно ты утром родился, а к вечеру умрешь.
— Зд-дорово! — выкрикнул студент и признался: — Кажется, я того, готов уже…
— Вижу-вижу… Ложитесь-ка спать.
— А з-здесь можно?
— Можно. Это мое купе.
Студента качало, как на волнах. Он лег на спину, потом на бок… Открыл глаза, закрыл, снова открыл… Нет, лучше лежать с открытыми… Видел, как раздевался Граф. «Фигура классная, — подумал, — пловец, наверно…» И тут он на минуту протрезвел: Граф положил в правый ботинок маленький, как игрушка, пистолет, аккуратно прикрыл его бумажной салфеткой. Замутненное сознание определило: «Милиционер!» Дальше побежали разрозненные мысли: «Шпионы под подушку кладут… В кино видел… Ишь, хитрый какой… В ботинок… Придет кто-то, а он ему: „Разрешите одеться“… Мастак… Сам руку в ботинок и бац-бац-бац… Все лежат…»
И тут же отчетливо услышал над собой:
— Все сделано, как вы велели, Граф. Они будут вас ждать…
— Идите, я догоню, — раздался голос Графа. — Вставайте, студент, коленопреклоненная столица ждет вас.
— Уже утро? — разлепил глаза студент. Над ним стоял элегантный Граф, Звезда Героя отбрасывала солнечные лучи.
— Скоро полдень, студент… Вы мне понравились. Я разыщу вас…
Граф повернулся, собираясь выйти из купе, но его остановил запоздалый вопрос студента:
— А вы в милиции работаете?
— Не-ет! — ответил он. — Вас очень интересует, кто я?.. Пожалуй, я ближе всего к фаворитам луны.
2
В тот день он выиграл четвертьфинальный бой. Уже на пятнадцатой секунде белобрысый здоровяк из «Динамо» нарвался на его коронный крюк левой, и после глубокого нокдауна с трудом поднялся, пьяно покачивая головой. Теперь защита противника пробивалась легко — удары по корпусу, два прямых со средней дистанции, мощный снизу… Гонг об окончании первого раунда прозвучал после того, как на ринг, мягко планируя, опустилось вафельное полотенце, брошенное тренером сборной «Динамо».
Возвращался он домой гордый, в окружении возбужденных болельщиков. Вот тут-то нежданно и возник перед ним невзрачный паренек — встреть его снова, не вспомнишь, — сунул записку и растворился в толпе.
«Уважаемый Студент! Хочу передать привет от Графа. Жду в девять часов. Ресторан „Метрополь“».
Сразу приятно встревожило: «привет от Графа», но еще больше — аж жаром обдало слово «Метрополь», волнующе далекое для всех его приятелей, скрытое в призрачной дали, как мечта.
Он взял у товарища клетчатую рубашку, отутюжил свои единственные серые брюки и заново начистил зубным порошком белые парусиновые ботинки.
Без пятнадцати девять он уже прохаживался, томился возле шикарных дверей гостиницы «Метрополь». Не решался войти. Пугал своей надменной важностью швейцар, длиннобородый, окантованный, как адмирал, лампасами.
Из массивных дверей выпорхнул худенький официант в черном костюме, белой рубашке, с розовым бантиком вместо галстука.
— Вы Студент? Прошу. Вас ждут.
Грозный швейцар надломился в поклоне, откинув руку чуть в сторону ладонью вверх, то ли прося чаевых, то ли приглашая в ковровый, золотисто-белый вестибюль с интимно-ласковыми светильниками.
Суетливо забегая вперед, худенький официант что-то услужливо бормотал Студенту, но тот ничего не слышал — оробел от торжественного великолепия коридоров, залов, через которые они проходили.
