Владимир П. Смирнов
Граф в законе. Изгой. Предсказание
Граф в законе
Год 1954-й. Агония
1
Он радовался приходу весны и не любил весну. Радость осталась с детства, она вспыхивала помимо его воли — первый робкий подснежник, первая проглянувшая зелень, первая солнечная лужайка. Но, повзрослев, увидел в ранней весне какое-то неприличное самоистязание почтенной дамы, вынужденной открывать то, что за долгую зиму утратило прелесть.
Сострадание к родной земле, воспринятое от воспитавшей его тети, с годами стало угасать, и проплывающее в окне вагона бесконечно грустное однообразие вызвало глухую всепроникающую тоску без малейших оттенков сочувствия или жалости. И снова — в какой уже раз! — как роковой символ, всплывал перед глазами порыжевший от дождя железный крест отцовской могилы в тюремном поселке под Воркутой.
Поезд начал грубо, рывками притормаживать перед новой декорацией: черный от угольной пыли городок, где крепко вросли в землю одноэтажные, двухэтажные домишки, еще сохранившие свою траурную раскраску от едкого дыма когда-то одышно бегавших здесь паровозиков.
Перед окном застыло бурое здание вокзала с выцветшими, плакатного пошиба буквами «Шарья» над перекошенной дверью. Он перевел для себя это слово как «Ад» и подумал, что вряд ли кто открывает эту дверь добровольно, туда входят разве только невольники, подгоняемые нуждой или охраной.
Из тамбура донесся просительный басок:
— Студент я… Ну позарез надо быть в Москве…
Кондукторша, злая лицом и резкая в движениях, схватила что-то из протянутой руки и, быстро сунув в отвисший карман форменной куртки, сказала сурово:
— Влазь! Но в купе не суйся! Понял?
В вагон протиснулся мордастый парень, толкая перед собой коленом облезший, мятый чемодан. Взъерошенные русые волосы, голубые глаза, мощные плечи, распирающие потрепанный пиджак. Сел послушно у окошка на свой чемодан, отчего тот смялся, раздался в боках.
— Каким видом спорта занимаетесь, студент?
Парень вскинул взгляд на высокого мужчину в нейлоновой рубашке и модных расклешенных брюках, помедлил в недоумении, — видимо, вообще мыслил с известным торможением, — и ответил смущенно, чуть заискивающе:
— Бокс… ГІолутяж я… Еще самбо…
«Вот и твой герой, родная моя Россия, — вздохнул мужчина, — твой Иванушка-дурачок… Вернее, уже созревший Иван-дурак, постельная мечта каждой истинной россиянки… Тупая безмятежность, довольство жизненной пустотой… Не хочет, стервец, лежать на своей печке, не хочет пахать, косить, рубить дрова… В науку потянуло…»
Его вдруг поразила нелепая, но очевидная мысль: «Так это же представитель новой интеллигенции! Твой интеллект, бедная, милая моя Россия! Неужели так глубоко проросло духовное обнищание? Бог ты мой, найдет его царская невеста и сделает властителем государства. Иванушку-дурачка ждут слава, деньги и почет… Нелепая чудовищная закономерность нового российского бытия».
Сам не зная почему он вдруг предложил:
— Располагайтесь в моем купе, студент!
Несколько секунд тот осмысливал услышанное, потом опасливо покосился на сердитую кондукторшу.
— Заходите, заходите! Она не будет возражать!
Студент торопливо втиснулся, опять же проталкивая вперед увесистый чемодан, сел и замер обалдело: на столике стояла начатая бутылка коньяка, а вокруг нее огромный круг колбасы, ветчина, сало, огурцы, помидоры, кисть крупного иссиня-черного винограда, лимоны, румяный лаваш и пол-литровая банка с красной икрой.
— Вы кушайте, я посижу здесь… — сипло вымолвил студент и сжался, если только может сжаться шестипудовое тело.
— Нет уж, давайте вместе покушаем.
Он сделал ударение на слове «покушаем», вложив в него весь ядовитый сарказм, который скопился в нем в те минуты, когда он разглядывал студента.
Бутылка коньяка взвилась над стаканом, быстро наполнила его чуть ли не до краев.
— Прошу вас!
На лице студента отразилось смятение.
— Вообще-то я н-на режиме… — Он явно страдал, страшась переступить запретную черту, проведенную кем-то из его наставников. А взгляд цепко озирал все, что было на столе. Подрагивающая рука сама потянулась к стакану, губы, запинаясь, прошептали:
— А в-в-вы?
— И я! — Тут же был наполнен второй стакан. — За встречу!
Выпив коньяк жадно, чуть ли не одним глотком, студент сразу же сунул в рот кусок колбасы, чавкнул пару раз и проглотил.
Мужчина скривил губы в усмешке, отвернулся. Только сейчас он осознал, какую совершил глупость, пригласив к себе этого увальня. Нет, не принесет ему удовольствия общение с будущим российским интеллигентом. Может, дать ему кусок колбасы, хлеба и выпроводить из купе? Но не хотелось оставаться наедине с терзающей душу тоской. Пусть уж кто-нибудь будет рядом — все-таки отвлечение.
— Ешьте, не стесняйтесь, — сказал он добро. Но ладони студента точно прилипли к коленям. Его ошалелый взгляд теперь уже прямо-таки впился в Золотую Звезду на пиджаке, висевшем возле двери.
— Вы — Герой?..
— Да, я Герой Советского Союза, — просто, словно речь шла о чем-то будничном, ответил мужчина.
— Значит, воевали? — Коньяк благотворно подействовал на студента, он заметно расслабился, перестал заикаться.
Мужчина впервые улыбнулся.
— Значит, воевал.
Лицо студента излучало фанатичный восторг. Челюсть отвисла, идиотски округлив линии губ. Глаза непомерно расширились — в них было и ликование, и собачья преданность, и пьянящая гордость приобщения к великому. Так, наверное, впервые смотрели на живого Сталина…
— Значит, воевал, — повторил мужчина. — Мне уже, любезнейший, двадцать девять… Роковой возраст для нашего рода… В двадцать девять графиня Бобринская безумно влюбилась в молодого корнета графа Трубецкого… На свет появился мой отец, а графиня скончалась при родах… Корнет Трубецкой, получив это известие, примчался из полка и заставил священника обвенчать его со своей возлюбленной в часовне. Она лежала в гробу, а он стоял рядом, держа ее за руку… Графиню похоронили в Донском монастыре. У молодого супруга вовремя отняли револьвер — хотел застрелиться у ее могилы… О, Москва об этом долго шумела… А потом корнет погиб на тайной дуэли… Ему тогда тоже исполнилось двадцать девять… Роковой возраст… А вам, я полагаю, еще и двадцати нет?
— Двадцать два, — уточнил студент и тут же полюбопытствовал: — Ваша фамилия Трубецкой?
— Фамилия? — Мужчина почувствовал, что в него вселяется умиротворение, покой, и уже не сожалел о том, что привел в свое купе этого наивного простачка, — Знаете, я не люблю официальных знакомств… Упростим наши отношения до дружеских. Вы для меня — студент, и больше ничего я о вас не хочу знать. А меня называйте Граф. Умным людям есть о чем поговорить, кроме своих анкетных данных, согласны?
Старательно кивнув, студент тем самым убедил собеседника, что ничего не понял.
— Мой отец тоже воевал. Он умер в прошлом году. Осколок рядом с сердцем был, хотели вытащить, да не получилось…
— Да-а, война… — тихо произнес Граф, думая о чем-то далеком, полузабытом, — И я со смертью сиживал за одним столом, но она берегла меня, знала, что еще пригожусь, других поставлять ей буду…
— В разведке служили? — почтительно спросил студент.
— Служил? Какое мерзкое слово! Нет, я простой солдат…
— Ого! — Казалось, студент не знал более высокой чести, чем воевать простым солдатом.
Граф медленно процедил сквозь зубы оставшийся в стакане коньяк, не поморщился, не глянул на закуску, точно выпил простую воду, и в который раз изучающе оглядел студента.
— Интересно, о чем вспоминал ваш отец в последние часы? Как бегал в юности по девкам? Как пьянствовал с дружками? Как побеждал в соцсоревновании? Или — как воевал?
Студент опустил голову, поморщился, потер ладонью лоб, почесал затылок, совсем как на экзамене, напряженно перебирая в памяти заученные ответы, наконец, отважился:
— Больше о войне…
— Верно. Война — это лучшие годы мужчины. Опасность, риск, острота ощущений. Может быть, ваш отец умер оттого, что только война осталась в его воспоминаниях… Не смог жить без нее…
— Как это? — не понял студент.
— Очень просто. Там возрождается вкус к исконно мужскому делу — убивать себе подобных. Одна выигранная дуэль, вторая, третья — и эта работа становится любимой профессией… Было у меня два друга. Один после войны спился, другой пулю в рот пустил… А я вот не изменил своему делу. Поэтому живу, улыбаюсь…
Он вдруг замолк, словно впервые увидел и оценил собеседника: кому это я говорю?
