1929
Николай Тихонов. «Жизнь под звездами»
Николай ТИХОНОВ (1896–1978)
Название первой книги Тихонова «Жизнь под звездами» post faktum звучит, как невеселое пророчество. Хотя эти первые звезды – не кремлевские рубиновые (тех еще не было), а настоящие. У книги подзаголовок – «Из походной тетради»: в Первую мировую Тихонов служил в гусарском полку, гордился участием в кавалерийской атаке. Ранние книги «Орда» и «Брага» – продолжение традиции Киплинга – Гумилева на «революционном материале». В 20-е проявил себя и как талантливый прозаик. В тридцатые становится правильным советским писателем, издающим правильные стихотворения на правильные темы. Последний его взлет – стихи 34–37 годов о парижской любви. Не брезговал прямой лестью кремлевским вождям, но знал, что более ценится завуалированная, например, стихи о родине Сталина – Грузии. Несмотря на это считается, что от ареста его спасла финская война. Во время Второй мировой находился в блокадном Ленинграде. Потом получал все больше Сталинских премий, писал все понятнее и хуже. Перед смертью вернулся на круги своя – прочел по радио запрещенные в Советском Союзе стихи Гумилева.
* * *
Длинный путь. Он много крови выпил.О, как мы любили горячо —В виселиц качающемся скрипеИ у стен с отбитым кирпичом.
Этого мы не расскажем детям,Вырастут и сами все поймут,Спросят нас, но губы не ответят,И глаза улыбки не найдут.
Показав им, как земля богата,Кто-нибудь ответит им за нас:«Дети мира, с вас не спросят платы,Кровью все откуплено сполна».
1921
Саволакский егерь
На холме под луною он навзничь лег,Шевелил волоса его ветер,Ленинградский смотрел на него паренек,Набирая махорку в кисете.
Не луна Оссиана светила на них,И шюцкора значок на мундиреГоворил, что стоим мы у сосен живыхВ мертвом финском полуночном мире.
Егерь был молодой и красивый лицом,Синевою подернутым слабо,И луна наклонилась над мертвецом,Как невеста из дальнего Або.
Паренек ленинградский закрутку свернул,Не сказал ни единого слова,Лишь огонь зажигалки над мертвым сверкнул,Точно пулей пробил его снова.
1940
* * *
Никаких не желаю иллюзий взамен,Будто ночь и полуночный час,И один прохожу я по улице РеннНа пустынный бульвар Монпарнас.
Под ногами кирпичный и каменный лом,Спотыкаясь, блуждаю я здесь,И на небе, что залито черным стеклом,Ничего не могу я прочесть.
«То ошибка! – я ночи кричу. – Ведь онаНе в Помпее жила, это ложь,Так зачем этот мрак, не имеющий дна,Этот каменный, пепельный дождь.
О, не дай же ей, ночь, погибать ни за что,Разомкнись и ее пожалей,Беспощадной, светящейся лавы потокС пикардийских вулканных полей».
(1937–1940)
Николай Ушаков. «Подробности времени»
Николай УШАКОВ (1899–1973)
Самый некровожадный из поэтов этой книги.
Выпускник Первой гимназии города Киева.
В Киеве с 1917 по 1920 год пережил восемнадцать кровавых смен власти. Потом голод 20–21-го годов. Уставший от смертей, глаз Ушакова остановился на «второй природе» – подробностях индустриального мира, который мог бы навеять покой, как некогда булгаковская «лампа под зеленым абажуром». «Адмирал землечерпалок», «Горячий цех», «Университетская весна» должны были прийти на смену «Перенесению тела…», «Войне» и «Дезертиру» – Ушакову хотелось как-то обжить свою неуютную эпоху. Но получалось плохо: простой счетовод уходил из дому, чтобы не вернуться – «и уже заходят управдомы сургучами комнату пятнать», цинковый гроб поэта грузили на поезд – «пылен и пуст товарный вагон», летний отпуск прерывало начало войны.
Другая тема Ушакова – «маленький» человек среди войн и революций. Беженец или солдат – по обе (чаще по ту) стороны фронта.
Все равно смерть оказалась самой массовой подробностью нового времени.
…Он дожил до поры, когда за хорошие стихи перестали убивать. Но сам уже не поверил в это…
ТРИ ЗИМЫ
1
Трубит пургав серебряный рожок,как стрелочник на запасных путях.И, холодом лазурнымобожжен,в перекати-снегахтрещит будяк.
И, может быть,в сухое серебро,на самый крайчешуйчатой земли,угрюмые налетчики Шкурохорунжегона буркеунесли.
И что им делать в воздухе таком:ломать щиты в высоких штабелях,на паровоз идти за кипяткомили плясатьс метелью «шамиля»?
Зевает лошадь,вытянув губу,дымит деревня,к ночи заалев.
С свечой в рукележит джигит в гробу.Хозяйкавынимаеттеплый хлеб.
1929
Дезертир
Познав дурных предчувствий мир,в вокзальных комнатах угарныхтранзитный трется дезертири ждет облавы и товарных.
И с сундучка глазком седымна конных смотрит он матросови, вдруг устав,сдается ими глухо проситпапиросу.
И зазвенел за ним замок.И с арестованными вместеон хлещет синий кипятокиз чайниковтончайшей жести.Пайковый хлеблежит в дыму,свинцовыепылают блюдца, —он сыт,и вот велят емуфуфайку снятьи скинуть бутсы.
Свистят пустые поезда,на полках —тощая бригада.Над мертвецом висит звезда,и ничего звезде не надо.
1929
Беженцы
На пашнеи в кустах смородины,уже предчувствуя неладное,они сбиралипепел родиныи на грудихранили ладанки.
И, завтрак при лампадке комкая,глазел прожектор неприятеля.Они бледнели над котомкамии лошадей в оглобли пятили.
Теснились,и неслись,и падали.
И ночь текла,как бы слепая,над миромфур,канав и падали,косые звезды рассыпая.
И ночь пальбой над полем охала,горя серебряным и розовым.Они по рельсам шлии околоза угнанными паровозами.И в заморозки при кострах,на запасном пути,тоскуя,они бездомный гнали страхи дружбу приняли мирскую.
Когда неслись дымки вечерниев буфете III-егонад баками,все чайникии все губернииим стали близкиодинаково.
1924
Эдуард Багрицкий. «Я никогда не любил как надо»
Эдуард БАГРИЦКИЙ (1895–1934)
«Поэт ждал революцию всей душой», – слышали мы в школе. Багрицкий ждал революцию прежде всего как революцию сексуальную. Для провинциального «книжного мальчика», страдающего астмой, она казалась осуществлением эротических грез. Грезы эти, как всякие грезы, – болезненные, извращенные и – дыхание эпохи – кровавые. Революция манила, как месть несовершенному миру, как расплата за прошлое:
«И Стенька четвертованный встаетИз четырех сторон. И головаУбитого Емельки на колуВращается, и приоткрылся рот,Чтоб вымолвить неведомое слово».
В другом ракурсе, хоть и не менее откровенно, эта расплата описана в финале поэмы «Февраль».
Подавленные желания и болезнь отзывались в стихах о буйстве плоти и о ее же закланиях и принесениях в жертву. Стихи эти, пожалуй, вернее всего выразили советский культ силы и плодородия.
До тридцати лет жил в родной Одессе. В 25-ом перебирается в тогдашнее Подмосковье – Кунцево. В 32-ом пишет свое самое извращенное произведение – «Смерть пионерки», входившее во все советские школьные программы. С ней может сравниться разве что завет Дзержинского из стихотворения «ТВС»:
«Но если он скажет: «Солги», – солги.Но если он скажет: «Убей», – убей».
Получает некоторые знаки признания от советских вождей. В феврале 34-го, еще в «безпенициллиновую» эру, умирает от четвертого в своей жизни воспаления легких.
ЭПОС
До ближней деревни пятнадцать верст,До ближней станции тридцать…Утиные стойбища (гнойный ворс),От комарья не укрыться.Голодные щуки жрут мальков,Линяет кустарник хилый,Болотная жижа промежду швовВъедается в бахилы.Ползет на пруды с кормовых болотДушительница-тина,В расстроенных бронхахБронхит поет,В ушах завывает хина.Рабочий в жару.Помощник пьян.В рыборазводне холод.По заболоченным полямРассыпалась рыбья молодь.«На помощь!»Летит телеграфный зудСквозь морок болот и тленье,Но филином гукает УЗУНад ящиком заявлений.Нз черной куги,Из прокисших водЛуна вылезает дыбом.…Луной открывается ночь. ПлыветЧудовищная Главрыба.Крылатый плавник и сазаний хвост:Шальных рыбоводов ересь.И тысячи студенистых звездЕе небывалый нерест.
О, сколько ножей и сколько багровЕе ударят под ребро!В каких витринах, под звон и вой,Она повиснет вниз головой?
Ее окружает зеленый лед,Над ней огонек белесый.Перед ней остановится рыбовод,Пожевывая папиросу.И в улиц булыжное бытиеОна проплывет в тумане.Он вывел ее.Он вскормил ее.И отдал на растерзанье.
1928,1929
