— Прости, Миллер. Я виноват. — Миллер пожимает плечами. Неугомонный язык опять подобрался к протезу, уткнулся в него, и Миллер застывает от боли.
— А где жила твоя мать? — спрашивает Кайзер.
— В Реддинге, — отвечает Миллер.
Кайзер понимающе кивает.
— А-а-а. В Реддинге… — повторяет он, продолжая пялиться на Миллера. Лебовиц тоже то и дело отрывает взгляд от дороги, чтобы лишний раз на него посмотреть. Миллер понимает, что солдаты разочарованы: они ожидали совсем другой реакции — взрыва эмоций и всего такого. Оба и раньше сталкивались с подобными вещами и видели, как переживают другие парни, этот же явно не соответствовал стандарту. Миллер смотрит в окно. Дорога проходит вдоль гор. С левой стороны сквозь деревья пробивается яркая синева, и, когда джип вырывается на открытое место, перед ними появляется безбрежная гладь океана под чистым — без единого облачка — небом. Только легкая дымка у верхушек деревьев напоминает о темных, оставленных позади тучах — тех, что нависли в горах над солдатами.
— Поймите меня правильно, — оправдывается Миллер. — Мне больно, что она умерла.
— Вот так-то лучше, — поощряет его Кайзер. — Тебе нужно выговориться.
— Просто я не очень хорошо ее знал, — говорит Миллер, и от этой чудовищной лжи им вдруг овладевает чувство необыкновенной легкости. Поначалу оно пугает его, но вскоре Миллеру начинает нравиться его новое состояние. Теперь можно нести что угодно.
Миллер корчит скорбную гримасу.
— Мне было бы намного тяжелее, не брось она нас в свое время. Оставила в самый разгар уборки урожая. Ушла, не сказав ни слова.
— Вижу, ты зол на нее, — говорит Кайзер. — Валяй рассказывай. Облегчи душу.
Помнится, о похожей истории рассказывалось в какой-то песне, но Миллер забыл, как там дальше развивались события. Опустив голову, он разглядывает сапоги.
— Это убило отца, — произносит он, выдержав паузу. — Разбило ему сердце. У меня на руках осталось пятеро малышей, не говоря уж о ферме. — Миллер закрывает глаза. Он видит вспаханное поле; солнце уже садится, и ребятишки, забросив тяпки и грабли на плечи, возвращаются домой. Пока джип трясется на ухабах, Миллер успевает рассказать, как трудно приходится подростку, неожиданно ставшему главой семьи. Когда они выезжают на шоссе и поворачивают на север, он подходит к концу истории. Машину перестает трясти и уже не заносит на поворотах. Шофер увеличивает скорость. Шины монотонно шуршат по ровному асфальту. Торчащая радиоантенна со свистом рассекает воздух.
— Во всяком случае, — завершает рассказ Миллер, — я уже два года не получал от нее весточки.
— Тебе впору кино снимать, — замечает Лебовиц.
Миллер не знает, как реагировать на эти слова. Он ждет, не разовьет ли Лебовиц свою мысль, но тот молчит. Молчит и Кайзер — он вот уже несколько минут не поворачивается к Миллеру. Оба солдата в молчании смотрят на дорогу. Миллеру ясно: они потеряли к нему интерес. Он разочарован: забавно было их разыгрывать.
Впрочем, одно было правдой: Миллер действительно уже два года не получал писем от матери. Она много писала ему, когда он только поступил на службу — не реже раза в неделю, а иногда и два раза, — но Миллер отправлял все ее письма назад нераспечатанными, и примерно через год мать сдалась и перестала писать. Она пыталась звонить, но Миллер отказывался подходить к телефону, и ей пришлось прекратить и эти попытки. Миллер хотел, чтобы она поняла: ее сын не из тех, кто подставляет другую щеку. Он человек серьезный. Кто хоть раз обидел его — потерял навсегда.
Мать обидела Миллера тем, что не за того вышла замуж. Фил Доув, учитель биологии. У Миллера были проблемы с этим предметом — мать отправилась в школу побеседовать с преподавателем, а кончилось дело тем, что они обручились. Миллер пытался вправить ей мозги, но безуспешно — мать и слушать его не хотела. Глядя на нее, можно было подумать, что она и впрямь нашла себе достойную партию, а не рядового учителишку, который только и умеет, что препарировать лягушек, да к тому же еще и заикается.
Как ни старался Миллер помешать этому браку, ничего не выходило: мать будто ослепла и забыла, как хорошо им было вдвоем. Он всегда ждал возвращения матери с работы, приготовив к ее приходу кофе. Попивая горячий кофе, они болтали о всякой всячине, а иногда просто сидели в сгущавшихся сумерках, ничего не делая, пока телефонный звонок или скулеж просившейся гулять собаки не заставлял их подняться. Прогулка с собакой вокруг пруда. И снова — домой. Потом они ужинали, ели что хотели, иногда — вообще ничего, иногда — одно блюдо три или четыре вечера подряд, смотрели что-нибудь по телеку — тоже по своему выбору, и спать ложились, когда хотели, а не потому, что их кто-то заставлял. Вот так и жили вдвоем у себя дома.
Фил Доув так запудрил мозги матери, что она совсем забыла, как хорошо им жилось. Не ведала, что разрушает. «Ты все равно когда-нибудь уйдешь, повторяла мать. — Годом раньше, годом позже». Эти слова показывали, до какой степени она не понимает Миллера: ведь он никогда не бросил бы ее, ни за что на свете. Он сказал об этом матери, но она только засмеялась, словно услышала что-то забавное. А ведь он не шутил. Миллер говорил вполне серьезно и так же серьезно пообещал, что никогда больше слова ей не скажет, если она выйдет за Фила Доува.
Она вышла-таки за Доува. В первый же вечер Миллер перебрался в мотель и провел там еще две ночи — пока не кончились деньги. А потом записался в армию. Он понимал, что причинит этим матери сильную боль: до окончания школы оставался всего месяц, и, кроме того, его отец погиб, когда служил в армии. И не во Вьетнаме, а в Джорджии. Несчастный случай. На отца опрокинулся котел с кипятком, когда он и еще один солдат закладывали в него грязную посуду. Миллеру было тогда шесть лет. С тех пор мать возненавидела армию, но даже не потому, что муж погиб, — она знала, что его рано или поздно пошлют на войну, где всякое может случиться, она слышала про засады и мины, — а потому, что он потерял жизнь так нелепо. Армия не дает солдатам даже погибнуть достойно, говорила она.
И она оказалась права. Армия ни к черту не годилась, и жизнь там была еще хуже, чем думала мать. Время проходило попусту. Глупейшее существование. Миллер тяготился каждой минутой, проведенной в армии, но это мерзкое чувство смягчалось сладким ядом мести: ведь мать знает, как ему плохо. И страдает от этого. И хотя ей не так тяжело, как ему — ни на день не отпускавшая его боль устремлялась в живот, пронзала зубы, проникала в каждую клеточку его тела, но большего страдания он просто не мог для нее придумать. Во всяком случае, мать теперь его не забудет.
Кайзер и Лебовиц рассуждают о гамбургерах. О том, каким, на их взгляд, должен быть идеальный гамбургер. Миллер старается не прислушиваться, но солдаты упорно не меняют тему разговора, и вот уже и он не может думать ни о чем, кроме бифштекса с кетчупом и горчицей и куске дымящегося мяса с луком, на котором еще видны темные, крест-накрест, полоски от гриля. Он совсем уже собрался попросить солдат сменить тему, но в этот момент Кайзер поворачивается к нему со словами:
— Ты как, способен чего-нибудь пожевать?
— Не знаю, — мнется Миллер. — Думаю, да.
— Мы не прочь остановиться и перекусить. Но решать тебе. Скажешь — поедем дальше без остановок. Нам ведь приказано доставить тебя прямо на базу.
— Я поел бы, — говорит Миллер.
— Вот и молодец. Сейчас тебе как никогда нужны силы.
— Я поел бы, — повторяет Миллер.
Лебовиц глядит на него в зеркальце, качает головой и отводит глаза. Они сворачивают с шоссе, удаляясь от океана, и подъезжают к перекрестку, где напротив двух бензоколонок расположились симметрично два ресторанчика. Вход в один заколочен, и Лебовиц подкатывает к стоянке перед другим — «Молочным раем». Здесь он выключает мотор, и неожиданная тишина опускается на трех неподвижно сидящих мужчин. Потом тишину нарушает отдаленный лязг металла, карканье вороны, скрип сиденья под заерзавшим Кайзером. Рядом с тронутым ржавчиной трейлером заливается лаем собака. Тощая беленькая собачонка с желтыми глазами. Она лает и одновременно, задрав ногу, чешется о вывеску, на которой изображена открытая ладонь с надписью над ней: «Предсказываю будущее».
Они вылезают из джипа, и Миллер плетется следом за Кайзером и Лебовицем. В теплом воздухе разлит запах машинного масла. На противоположной стороне дороги, у бензоколонки, мужчина в плавках, с обгоревшей на солнце кожей изо всех сил старается накачать велосипедные шины: он нервно, рывками давит на насос, отчаянно при этом ругаясь. Миллер прикасается языком к сломанному мосту, легонько его приподнимает. Интересно, удастся ли ему съесть гамбургер? Подумав, он приходит к выводу, что это не исключено — надо только жевать другой стороной рта, и больно не будет.
