Тобиас Вулф
Другой Миллер
Уже два дня Миллер мок под дождем вместе с ребятами из своей роты, дожидаясь, когда подойдет другая рота и упрется в бревна, которыми они завалили дорогу, устраивая засаду. Когда это наконец случится — если, конечно, случится, — Миллер высунет голову из окопа и примется стрелять в сторону дороги, пока не кончатся патроны. Остальные ребята поступят так же. А затем все выберутся из окопов, попрыгают в грузовики и — обратно на базу.
Вот такой был план. Но Миллер не верил, что выйдет что-нибудь путное. Пока при нем не сработал ни один план, и этот вряд ли станет исключением. На дне окопа стояла вода. Около фута, не меньше. Миллер вырыл себе ступеньки для ног чуть повыше воды, но песчаная почва осыпалась и оседала. А это означало, что ноги он неминуемо промочит. Вдобавок еще сигареты промокли. А в первый же вечер здесь, когда он грыз леденцы, пытаясь поддержать силы, у него сломался зубной протез. Миллер то и дело трогал языком сломанный мост — тот шатался и скрипел, и это ощущение доводило Миллера прямо до безумия, но со вчерашнего вечера он, словно одержимый, не мог оторвать язык от протеза.
Думая о другой роте — той, которую они ждали, — Миллер представлял себе колонну откормленных молодцов в сухой одежде: колонна шла ровным маршем, с каждой секундой все больше удаляясь от жалкой норы, где затаился он. Шагали они легко — видно было, что поклажа не слишком их обременяет. Вот они устроили привал и, закурив, растянулись в тени сосен, на земле, остро пахнущей опавшей хвоей. Голоса постепенно смолкают — один за другим солдаты погружаются в сон.
Так оно и есть, ей-богу. Миллер в этом твердо уверен, как уверен и в том, что наверняка подхватит простуду, — такой уж он везунчик. Будь он в другой роте — та мокла бы сейчас в окопах.
Миллер давит языком на протез и тут же вздрагивает от острой боли. Изо всех сил стискивает челюсти, глаза его горят, ему еле удается подавить рвущийся на волю вопль. Совладав с болью, он оглядывается, ища глазами товарищей. Те, кого он может разглядеть, застыли в оцепенении — не лица, а мертвенно-бледные маски. У остальных видны лишь капюшоны плащей, торчащие над землей наподобие округлых камней.
Сознание Миллера от боли проясняется, и он вдруг отчетливо слышит дробный стук дождевых капель по собственному плащу. А вслед за этим — жалобное завывание мотора. По размытой дороге, разбрызгивая отвратительную жижу, едет джип, его швыряет из стороны в сторону, из-под колес летят комья грязи. И автомобиль заляпан той же грязью. Затормозив в районе расположения роты, водитель дает два гудка.
Миллер озирается, силясь понять, как поведут себя другие. Но никто даже не пошевелился. Все как сидели, так и сидят в своих окопах.
Раздается еще один гудок. Из придорожных зарослей выныривает невысокая фигурка в плаще. Плащ у коротышки доходит почти до пят — по этой примете Миллер узнает старшего сержанта. Тот идет к джипу неспеша — мешает грязь, густо налипшая на ботинки. Подходит, наклоняется к шоферу и через секунду вновь выпрямляется. Смотрит на дорогу. Затем задумчиво бьет ногой по одной из шин. Поднимает голову и громко выкрикивает фамилию Миллера.
Миллер молча следит за ним. Сержант кричит вторично, и только тогда Миллер с трудом выкарабкивается из окопа. Солдаты поворачивают серые лица в его сторону, хмуро глядят, как он устало тащится мимо них.
— Иди-ка сюда, парень, — говорит старший сержант и, сделав несколько шагов навстречу Миллеру, жестами подзывает его.
Миллер послушно идет вперед. Что-то случилось. Наверняка. Иначе с чего бы сержант назвал его «парнем», а не «сукиным сыном», как обычно. В левом боку там, где язва, — начинает отчаянно печь.
Старший сержант упорно смотрит себе под ноги.
— Здесь вот какое дело, — начинает он, но тут же резко обрывает фразу и поднимает глаза на Миллера. — Проклятье! Ты хоть знал, что твоя мать тяжело больна?
Миллер молчит, только крепче сжимает губы.
— Она ведь давно болеет, так? — Миллер по-прежнему молчит, и тогда старший сержант выпаливает: — Она вчера вечером умерла. Прости, мне очень жаль. — Он сочувственно глядит на Миллера, и тот замечает движение руки под плащом: сержант хотел бы по-мужски его обнять, но — увы! — для этого ему нужно быть выше Миллера или на худой конец одного с ним роста. И рука опускается.
— Ребята отвезут тебя на базу, — продолжает старший сержант, кивая на джип. — Позвонишь в Красный Крест — они все организуют. Тебе стоит немного передохнуть, — прибавляет он и возвращается в заросли.
Миллер поворачивает к машине. Кто-то из окопов кричит:
— Эй, Миллер, что там стряслось?
Миллер оставляет вопрос без ответа. Он боится, что расхохочется, если откроет рот. Тогда всему конец. Опустив голову и скорбно сжав губы, он устраивается на заднем сиденье и не поднимает глаз, пока они не отъезжают примерно на милю. Сидящий рядом с шофером толстяк рядовой не сводит с него глаз. Потом говорит:
— Сочувствую. Смерть матери — большое горе.
— Куда уж больше, — соглашается шофер, тоже рядовой, бросив через плечо быстрый взгляд на Миллера. Тот успевает уловить в темных очках свое отражение.
— Все к тому шло, — бормочет Миллер, пряча глаза.
Руки его дрожат. Он зажимает их между колен и переводит взгляд на треснутое пластиковое стекло, за которым проносятся деревья. Дождь стучит по брезентовому верху джипа. Он-то здесь, под кровом, а остальные — всё еще там. Миллер не может не думать о тех, кто остался мокнуть под дождем, и при мысли о них ему хочется расхохотаться и хлопнуть себя по колену. Вот уж повезло так повезло.
— У меня в прошлом году бабка померла, — говорит шофер. — Но мать — совсем другое дело. Мне очень жаль, Миллер.
— Ладно, чего уж, — отзывается Миллер. — Как-нибудь справлюсь.
Толстяк сочувственно прибавляет:
— Послушай, ты только не стесняйся. Хочется плакать — плачь. Не сдерживайся. Точно, Леб?
Шофер согласно кивает:
— Ну конечно.
— Я не стесняюсь, — заверяет их Миллер. Как бы ему хотелось открыть этим парням всю правду, чтобы они не считали своим долгом корчить постные физиономии до самого форта Орд. Но расскажи он им все как есть, ребята развернутся и отвезут его обратно.
Сам он давно смекнул, в чем дело. В батальоне есть еще один Миллер с теми же инициалами — У. П.; у того, другого Миллера, и умерла мать. Их почту вечно путали и на этот раз снова напортачили. Как только старший сержант заговорил о матери, Миллер тут же все просек.
И вот теперь остальные солдаты торчат под открытым небом, а он едет в машине. А впереди его ждут горячий душ, сухая одежда, пицца и теплая постель. И он не совершил ничего противозаконного — просто сделал, что было сказано. Они сами ошиблись. Завтра он отдохнет, как велел ему сержант, проконсультируется с врачом по поводу сломанного моста, а может и в киношку сходит. А потом уж позвонит в Красный Крест. Когда все разъяснится, время будет упущено — и в поле его не пошлют. А самое главное — другой Миллер ничего не будет знать. Еще один день проведет с мыслью, что мать жива. И заслуга в этом его, Миллера. Можно и так на это посмотреть.
Толстяк опять повернулся и уставился на Миллера. Глаза у него маленькие и темные, на широком бледном лице — капельки пота. На нашивке фамилия — Кайзер. Обнажив ровные и мелкие, как у ребенка, зубы, он говорит:
— Ну и выдержка у тебя, Миллер. Мало кто смог бы так хорошо держаться.
— Я бы не смог, — признается шофер. — Да и другие тоже. Но это естественно, Кайзер.
— Твоя правда, — соглашается Кайзер. — Я бы тоже сорвался. День, когда умрет мамочка, станет самым черным в моей жизни. — Он быстро моргает, но Миллер успевает заметить слезы, затуманившие его маленькие глазки.
— Все мы когда-нибудь умрем, — рассудительно замечает Миллер. — Раньше или позже. Это моя философия.
— Круто, — отзывается шофер. — Очень круто.
Кайзер бросает на товарища быстрый взгляд.
— Успокойся, Лебовиц.
Миллер подается вперед. Лебовиц — еврейская фамилия. Значит, шофер еврей. Миллеру хочется спросить, как случилось, что Лебовиц оказался в армии, но он боится его обидеть. Вместо этого он дипломатично замечает:
— В наши дни не так часто встретишь еврея среди солдат.
Лебовиц смотрит в зеркало дальнего обзора. Густые брови удивленно поднимаются над темными очками, он покачивает головой и что-то говорит, но Миллер не разбирает слов.
— Успокойся, Лебовиц, — повторяет Кайзер и, повернувшись к Миллеру, спрашивает, когда похороны.
— Какие похороны? — недоумевает Миллер.
Лебовиц разражается хохотом.
— Заткнись, идиот, — одергивает его Кайзер. — Ты что, никогда не слыхал про шок?
Лебовиц замолкает, вновь бросает взгляд в зеркало и говорит:
