— Вот ты нам и скажешь, дорогой, — мычит себе под нос врач.
— А когда наступила смерть? — спрашиваю я и смотрю на будильник, стоящий на ночном столике.
В романах часы обычно останавливаются именно в тот самый роковой час. Эти — железно тикают.
— Когда наступила смерть? — повторяет врач, почесывая затылок. — Около полуночи…
— Причина?
— Я чую запах горького миндаля, — произносит Паганини.
— Этот запах напоминает мне детство.
— А мне — цианистый калий.
— Еще что ты мне можешь сказать?
— Пиши-ка ты лучше самоубийство. А если убийца явится с повинной, большое дело — переправить акт. Или идти обратным путем: ищи убийцу, а не найдешь — напишем «самоубийство»…
Врач внезапно прерывает поток мудрых советов и, осененный идеей, подходит к столу, протягивая руку к почти пустой рюмке коньяка.
— Доктор! — стонет лейтенант.
Врач поспешно убирает руку, склонившись, нюхает рюмку.
— Так и есть. Запах горького миндаля и коньяка.
— Какого — «Экстры» или «Плиски»?
— Попробуй, — добродушно предлагает доктор. — Ты лучше разбираешься в коньяке.
И удивляясь, сколько можно размышлять над такими очевидными истинами, бросает на меня сокрушенный взгляд.
— Все до того ясно, что лишь такому мизантропу, как ты, может мерещиться убийство.
— Верно, — киваю я. — Особенно если бы не вторая рюмка. Но когда двое выпивают и после выпивки остается только один труп, приходится проверять, кто тот другой, что так легко перенес цианистый калий.
При этих словах я поворачиваюсь к Паганини спиной — пусть себе спокойно нюхает рюмки — и выхожу в холл.
— Кто еще живет здесь? — спрашиваю милиционера, стоящего в полумраке.
— В комнате налево — Димов, адвокат. А здесь, справа, — Баевы.
— И это все обитатели дома?
— Нет, почему же? Внизу, в подвале, тоже живут люди.
— Что ж, пойдем посмотрим. У подвалов всегда подозрительные биографии, потайные двери, подземные ходы. Словом, читали в романах, знаете.
Я спускаюсь по лестнице и попадаю в узкий, недавно побеленный коридор, освещенный примерно так же, как и мой кабинет. В коридор выходят три дзери. Стучу в первую — она моментально открывается. Естественно, у меня мелькает подозрение, не подслушивала ли хозяйка. Показываю удостоверение.
— Ах, товарищ начальник, заходите. Я Катя. Вам, наверное, сказали. Я даже хотела подняться наверх — может, что надо, — да мне велели сидеть здесь и дожидаться.
Вхожу в комнату и бегло осматриваю обстановку. Здесь тоже все заставлено, как и у покойника, с той лишь разницей, что мебель — пониже категорией, и на стене вместо портрета висит старый линялый коврик. На нем вышит лев, пробирающийся сквозь заросли ядовито-зеленых огурцов, призванных, вероятно, изображать пышную растительность девственных джунглей. Пока я созерцаю благородное животное, назойливый голос за спиной продолжает каркать:
— Ужас, правда? Хотя покойный Маринов тоже был типчик, я вам скажу. Но все же так неожиданно, правда? Представляю, как вылупит глаза моя соседка и приятельница Мара. Она, знаете, всегда говорила: «Этого человека и старость не берет!» Покойный Маринов не дряхлел, а молодел… К девушкам очень был неравнодушен…
— Постойте, постойте, не все сразу… — останавливаю ее. — Будем говорить по порядку.
Женщина с вытаращенными глазами и большим, раскрытым на полуслове ртом, оторопело смотрит на меня. Она, должно быть, впервые слышит, что можно говорить по плану: первое, второе, третье. Потом соглашается:
— Как вы скажете… Вам видней, товарищ начальник…
И заводится сначала.
— Постойте! — кричу я, прерывая этот словесный водопад. — С каких пор вы знаете Маринова?
— С каких пор? Лет тридцать, чтобы не сорвать… не меньше… Я еще девушкой пришла в этот дом. Богатый, не то что сейчас — плюшевые диваны и ковры, гипсовые потолки, паркет начищен, хоть языком лижи. Мы с Марой, моей подругой, как начнем убираться….
— А чем занимался Маринов?
— Профессия хорошая, ничего не скажешь. Да и покойная госпожа принесла ему деньжат в приданое…
— Чем он занимался? — терпеливо повторяю я.
— Сыщиком был. Частным. Помните, раньше нанимали агентов следить, кто кому ставит рога и прочее… Сам-то он, конечно, не следил — для этого была рыбешка помельче — товарищ Димов, например, а господин Маринов сидел себе в кабинете и знай приказывал: ты пойдешь туда, а ты сюда. И нас в хвост и в гриву гонял.
Первое, второе, третье? Пока спросишь первое, эта женщина выпаливает уже сто первое. О том, как Маринова уплотнили и он, чтобы не пускать чужих людей, взял к себе бывшего агента Димова и своего прежнего бухгалтера Баева, и какую роль во всей этой истории играли неразлучные подруги Катя и Мара.
Он все хлещет, этот водопад, и невдомек ей, что меня интересует несколько совершенно конкретных вопросов: кто, когда, как и зачем. И что из всех возможных ответов налицо пока только один: тот, что лежит поперек кровати.
— На какие средства жил Маринов? — успеваю вставить вопрос, пока женщина переводит дух.
— Брат доллары из-за границы посылал. Дачу недавно продал. Хватало. Больше десяти тысяч за нее получил. Небось, еще и не прикоснулся…
— Погодите! — поднимаю руку. — А почему он тогда, по-вашему, кончил жизнь самоубийством?
— Почему?
Катино лицо приобретает таинственное выражение. Она доверительно склоняется ко мне и громким шепотом, слышным за полквартала, заявляет:
— Если вы хотите знать мое мнение, это не самоубийство, а убийство.
Исполненный признательности, я в свою очередь склоняюсь к ней и доверительно спрашиваю:
— Вы его совершили?
Катя в ужасе отшатывается.
— Я?!…
— А кто?
— Баев. Кому же еще. Все знают, что у жены Баева были с Мариновым шуры-муры. Из-за тряпок заграничных. Я давно хочу вам сказать, да вы меня перебиваете: нынче утром Баев, видать, что-то искал в комнате Маринова.
— Видать? Откуда видать?
— Женщина, что собирает плату за электричество, с семи утра отправляется по домам, и Маринов, бывало, всегда оставлял мне с вечера деньги, чтобы его спозаранку не будили. А в этот раз почему-то не оставил, и мы с женщиной поднялись наверх и постучали, но никто не откликнулся. Тогда мы нажали ручку — дверь была отперта, мы зажгли свет, и я успела заметить в зимнем саду, за стеклом, спину Баева. Он как раз улепетывал, в своем клетчатом пиджаке…
— Значит, Баев и никто другой?
— Баев. Голову даю на отсечение. Хотя, может быть, и Димов.
— Димов?
— Ну да, Димов. А что? Они, Димов и Маринов, тоже друг друга не терпели. В кости, правда, играли иногда, да больше ссорились: Маринов воображал, что может, как и раньше, приказывать Димову, что тот ему слуга, а не адвокат…
— А вчера они играли в кости?
Женщина молчит. Ее лицо приобретает хитрое выражение.
— Я не знаю. Не заметила.
— Но ведь ваша комната находится точно под комнатой Маринова. Так-таки ничего не слыхали?
— Ничего, я вам говорю.
— Ни голосов, ни шагов — ничего?
— Ничегошеньки, пока не заснула. Я, знаете, рано засыпаю.
— Кто еще живет тут, внизу?
— Уйма народу. Вот тут, за занавеской, Жанна, моя племянница. Рядом, в двух комнатушках, инженер Славов и доктор Колев — хорошие ребята, аккуратные, работяги…
— Погодите! — поднимаю я руку. — А где ваша племянница? Может, она что-нибудь слышала этой ночью?
— Нет, исключено. Она ночевала у подруги. Сла вов и Колев ушли на работу. Может, Баева только дома. У этой другого дела нет, как только полировать свои ногти да сталкивать людей лбами…
«Ну что ж, — говорю я себе. — Начну с Баевой, фа тальной женщины, высекающей искры из лбов».
С облегчением покидаю водопад, продолжающий клокотать за спиной, поднимаюсь на несколько ступенек и, оказавшись в полутемном холле, стучу в первую попавшуюся дверь.
Стучать в двери (замечу в скобках) — одно из моих привычных, хоть и не скажу, что излюбленных занятий. По количеству дверей, перед которыми я торчал, я переплюну почтальонов любого столичного района. Многие из моих коллег считают, что я перебарщиваю, что для дела совершенно все равно, вызываю ли я людей в кабинет или обхожу их сам, как инкассатор. Но я упорно остаюсь при своем мнении, хотя это и пагубно отражается на моем бюджете и в особенности на статье расхода «Обувь и ее починка». Лицо такое-то, вызванное в мой кабинет, выдаст мне несравнимо меньше, нежели то же самое лицо в привычной для него обстановке, А кроме того, нечего заставлять людей тратить время, если тебе платят именно за то, что ты расходуешь свое.
Дверь вмиг отворяется. Такое впечатление, что в этом доме все дежурят у порога. Предо мною Дора Баева, роковая женщина. В общем — ничего, если бы не излишек косметики. Голубые веки — это уже перебор. Может быть, еще и зеленый нос?
