Баронесса подняла палец, прервав ее.
– Здесь я решаю, когда мои слуги нуждаются в лекарствах. И кстати, когда у меня на прошлой неделе была ангина, я не заметила, чтобы ты бегала в аптеку ради меня.
Повисла напряженная тишина, пока баронесса поправляла бахромчатые подушки на диване в стиле ампир.
– Замечу, что мне никогда не везло с прислугой, я редко нанимаю людей из Второго округа, но у тебя были очень хорошие рекомендации…
Минна не возражала. Она никогда не жила в Леопольдштадте – во Втором округе, где обосновалось большинство зажиточных венских евреев, но жало антисемитизма часто язвило и ее. Еще в детстве, в школе, она порой мстила преследовавшим ее обидчикам и однажды ударила мальчика так сильно, что у него пошла носом кровь. Став старше, Минна поняла, что лучше игнорировать подонков, хотя каждый раз чувствовала холодок в затылке, слыша оскорбления.
– Уверяю вас, меня заботило лишь состояние ребенка, – ответила Минна тихим, но твердым тоном.
– Тебя должна заботить только твоя работа. Ты моя компаньонка. И, насколько я понимаю, у тебя нет медицинской подготовки.
– Есть. Я работала у доктора в Ингольштадте.
– Как его зовут? – скептически спросила баронесса.
– Доктор Франкенштейн, – беспечно брякнула Минна.
Баронесса смотрела на Минну, потом лукаво улыбнулась, оценив шутку, встала и прошла к камину, чтобы взять корзинку для шитья.
– Ладно, – смягчилась она, – ты должна извиниться, прежде чем мы продолжим.
– Прошу прощения, – произнесла Минна, но без особой искренности.
– Извинение принято, – кивнула хозяйка, – так или иначе, девочка вечно хворает. Слабая и чахоточная.
Баронесса посмотрела в зеркало над каминной полкой и коснулась волос, тщательно зачесанных на макушку.
– Что ты думаешь об этой прическе? Как у Клары. На той неделе в Императорском дворце она была причесана именно так.
– Вам идет, – ответила Минна, глядя на нелепый начес в стиле помпадур и думая, что вряд ли кто-нибудь удержится от смеха, смотря на это убожество.
– Отлично, тогда я так и буду ходить. – Баронесса откинулась на спинку дивана, держа рукоделие на коленях.
Темнело за окном, и в комнате сгущались тени. Слабый стук лошадиных копыт и шуршание колес по брусчатке проникали за тяжелые шторы, драпированные полукруглыми складками, иногда были слышны голоса слуг, эхом разносившиеся по коридорам. Руки баронессы, гладкие, белые, быстро сновали по канве пасторальной сценки, которую она вышивала. Бледная зелень, сочное лиловое небо и пастушок, стерегущий стадо.
Преодолев два лестничных пролета до своей комнаты, Минна быстро стянула с себя мокрую муслиновую юбку, фланелевый подъюбник, шерстяные чулки и расстегнула двадцать пуговиц на белой хлопковой рубашке. Корсет ужасно сдавливал ребра, и Минна с наслаждением вдохнула и выдохнула, распустив шнуровку и бросив на пол это орудие пытки. Ей надо было просохнуть, а то она уже начинала попахивать мокрой псиной. В комнате было темно, соответственно ее настроению, стены – цвета мышьячной зелени. Надев ночную рубашку, Минна отнесла свечу к туалетному столику, за ней следовала ее тень. Она откинула голову и стала расчесывать густые медно-каштановые волосы, собирая их гребнем. В юности Минна тщательно ухаживала за волосами и высоким, стройным телом. Но с годами тщеславия поубавилось. Черты лица и линия шеи по-прежнему были изящны и тонки, но даже при свете свечи были заметны легкие тени под глазами.
Кто бы мог подумать, что, дожив почти до тридцати лет, ей придется стоять и молча выслушивать нотации молодой женщины – своей ровесницы, которая чуть не уморила бедного ребенка, как собаку? Минна могла бы выйти замуж, как ее сестра Марта, если бы жизнь пошла по-другому, если бы отец не разорился и не упал замертво на улице, да если бы не умер жених…
Что толку опять возвращаться к былому? Минна уже давно ни от кого не зависела. Никто из родственников не мог ей помочь – у Марты большая семья, брат Эли женился и уехал, так что выбор у нее небогатый: компаньонка или гувернантка. Она прокладывала свой путь в этом мире, и, похоже, скоро ей снова в дорогу.
Минна закутала плечи шалью и обхватила себя руками покрепче. Она устала. И затылок болел. Она прошла на балкон и взглянула на север.
«Хорошо бы глоток джина, – подумала Мина. – Но и сигарета сойдет». Она прикурила тонкую турецкую папироску, одну из тех, что прятала в нижнем ящике шкафа. Ливень, затих, опустился мрак. Минна сделала глубокую затяжку.
Часто поздно ночью, когда все обязанности были выполнены, Минна читала до тех пор, пока огонек свечи не утопал в лужице воска. Значительная часть жалованья уходила на книги, но это были не светские романы о служанках, блудящих в мансардах, и господах с похотливыми глазами. И не бесконечно скучные мемуары из серии «помни меня» читала она, пока не начинали слезиться глаза. Нет, Минна избрала серьезные произведения, преодолевая «Французскую революцию» Томаса Карлейля[1] – книгу, которая была даже лучше, чем «История нормандского завоевания» Эдварда Фримана[2], и не слишком назидательна при этом. Продиралась сквозь велеречивые абзацы «Происхождения видов» Дарвина, сражалась с трудами Гераклита и Парменида, смысл которых вращался вокруг вечных вопросов бытия.
И наконец, Аристотель. Минна его немедленно отвергла, обнаружив, что он полагал женщину недоразумением природы – недоделанным мужчиной. Она продала книгу без сожалений. Платон тоже не слишком продвинулся, настаивая, что женщины глупее мужчин. Но не могла же она игнорировать каждого философа из-за их узколобых умозаключений. В конце концов, Ницше, которым Минна восхищалась, рассматривал женщин как предмет обладания… собственность, обреченную на служение. И Руссо верил, будто роль женщины – ублажать мужчин. Все это удручало.
Но ничто не раздражало ее в художественной литературе. Более того, эта литература была замечательным противоядием от скуки, страха и одиночества. Минна любила эпистолярные «Страдания юного Вертера» Гёте и вторую часть шекспировского «Генриха Шестого» (первая была перегружена историческими подробностями, и Минна считала ее одним из самых слабых мест в драматургии Шекспира). А для отдохновения ей служил «Франкенштейн» Мэри Шелли – готический роман, который она буквально проглотила. И еще был венский писатель-авангардист Шницлер, он забросил врачебную практику ради драматургии и писал пьесы о героях-аристократах и их любовных связях. Ни иронии, ни морализаторства, просто откровенное, бесчувственное исследование феномена страсти. Ей никогда не приходилось читать ничего подобного. Вкус к прозе Шницлера развивался в ней постепенно, подобно вкусу к оливкам и зернистой икре или к живописи Климта.
Но этой ночью было не до джина, табака или библиомании.
Минна натянула ботинки и в одной ночной рубашке, презрев утомительное количество пуговиц, вернулась в подвал – в тесную каморку Флоры. Ребенок скорчился на кровати, сжимая в руках тряпичную куклу.
Обычно Минна садилась рядом и рассказывала ей всякие истории, но сегодня Флора была не расположена к рассказам. Девочка хотела того, что желает всякий ребенок ее возраста. Она хотела домой – к маме. Минна села рядом и взяла девочку на руки, а Флора прижалась щекой к ее груди. Минна нежно гладила Флору по головке и тихо баюкала, пока веки девочки не отяжелели и не закрылись, и вздохнула с облегчением, когда Флора наконец уснула.
На следующее утро баронесса получила записку от доктора. Тот справлялся о здоровье ребенка и уточнял, что внеурочный прием оплачивается в двойном размере.
– Ты уволена, – заявила баронесса, хмурясь в раздражении, и, глядя в сторону, добавила, что все расходы будут вычтены у нее из жалованья.
Это не было обычное самодурство разгневанной госпожи по отношению к непокорной слуге. Обвинения были справедливы. Не звучало никаких страстных протестов в ответ. Да и смысла не было. Особенно если учесть, что задумала Минна.
Позднее, когда баронесса уехала по делам, Минна упаковала чемоданы и оставила их у заднего крыльца. Сообщила слугам, что ее и Флору уволили, и увезла изумленное дитя на вокзал Вестбанхоф. Она отправляла Флору домой.
Флора была родом из деревушки под Линцем, где зимы тянулись долго, а люди добывали себе пропитание, надрываясь на литейных заводах, шахтах или фабриках. В маленькой жизни Флоры уже были лишения и трагедия – умерла сестра от дифтерии или гриппа, брат попал в тюрьму, и никто давно не слышал об их отце, простом чернорабочем, пропавшем без вести. Но Флора обожала мать. «У нее золотые волосы, – однажды ночью сказала она Минне, – как у феи».
Минна обняла девочку за худенькие плечи, и они вместе, прижавшись, вышли на полупромерзшую платформу, глядя на пассажиров, толпившихся у ворот: женщины в узорчатых жакетах с меховой оторочкой и с причудливыми саквояжами, кудрявая ребятня в теплых пальтишках. Флора казалась спокойной, расслабленной.
