Пашка не верил майору. Он знал: сюда, на берег, где все пропахло сухой чешуей и даже сено на чердаке пахнет рыбой, никто не приезжает просто так. Он оставил взрослых и пошел к своему любимому месту на косе против слияния рек. Весь берег был виден как на ладони. Справа накатывал тяжкими волнами океан. До самого горизонта океан был пуст, и только над устьем, пронзительно крича, качались на ветру чайки, высматривая рыбу в волнах. Их было особенно много в этот день, и не одна, а целых две нерпы резвились там, где, закручиваясь косматыми водоворотами, соединялись течения Игристой и Озерной. Пашка с замиранием сердца поглядел вниз: в мелкой воде под берегом одна за другой помелькивали синие быстрые тени. Рыба! Рыба шла с океана в Озерную! Теперь он отчетливо видел: рыба останавливалась в горловине реки, долго пробуя воду и вспоминая ее забытый вкус, потом начинала кружиться, как в танце, но потом вдруг бросалась навстречу материнской воде. Изредка в глубине, как зимняя луна в тучах, мерцал чешуею бок. Пашка так засмотрелся, что не заметил, как подошел майор, только почувствовал, как чья-то рука легла на голову - так, что хрустнула шея, - и чужой голос сказал насмешливо:
- А ты глазастый, звереныш, глазастый!
Пашка своенравно вывернулся из-под сильной руки, но майор будто и не заметил этого.
- Нерка в Озерную пошла, бригадир! - закричал он отцу. - Уху варить пора.
Скорым шагом подошел отец, посмотрел.
- Твоя рыба, моя водка, - настойчиво лез майор. - Кой-что деньгами можно. Поладим?
Отец молчал.
- Помощника пришлю, - не отступал майор.
Отец резко повернулся к нему:
- Ты ж знаешь, нельзя тут ловить! А у меня предупреждение последнее. Все. Лишат лицензии - и давай тогда улицы подметай!
Майор не смутился и, отступив на шаг, изобразил на лице удивление:
- Ну и хитер ты, Максимыч, ну и хитер...
- Чего хитер-то? - вскинулся было отец, но слова его прозвучали просительно, почти жалобно. - Мне ж жопой отвечать!
Лицо майора потеплело.
- Да тут втроем дела на час, Максимыч! - горячо зашептал он. - Половину себе заберешь, продашь потом. Кто ее метил, из какой она воды вынута? А я тебе бойца в помощь пришлю, мигом управитесь... - Он еще понизил голос и доверительно взял отца за руку: - Я ж тоже человек подневольный, пойми. Начальство ждем. А начальство, оно хоть в старое время, хоть в новое, икры да водки - другого не просит...
- Выпить-то есть? - спросил отец, глядя в реку.
- Давно бы выпили, - сказал майор. - Да ты в дом не зовешь!
- А и то, - сказал отец, - в доме потолкуем...
Они пошли к дому, оставив Пашку сидеть на песке. Он слышал, как, проходя мимо сарая, отец крикнул: "Немой, водка есть!" - и видел, как Григорий, бросив сеть, торопливо зашагал к дому.
Когда чайки садятся на воду отдыхать, тихо становится на косе: к шуму волн за месяцы ухо привыкает, и кажется, что все застыло вокруг, и только ветер, налетающий с той стороны, откуда осенью появляются плавучие льды, сечет холодом и поселяется в ушах тонким песчаным свистом.
Пашка замерз сидеть и пошел к тягачу. Возле широкой гусеницы на песке он увидел два окурка: "горбатый" сгорел до фильтра, но в папиросе, изжеванной отцом, еще оставался табак, и Пашка сделал две кислых затяжки, укрывшись от ветра за сараем.
Когда Пашка вошел в дом, его никто не заметил. Отец спал на полу, а майор и Григорий, без сапог, босые, красные и оглохшие от водки, сидя за столом, что-то хрипло говорили друг другу, громко, запальчиво, как всегда говорят пьяные мужики, проглатывая дым и сплевывая на пол, не слушая друг друга, да и себя не слыша. Пашка не понимал, о чем говорят, да ему и все равно было: отец, открыв рот, храпел безобразно и беспомощно. Он потрогал его теплую руку, думая, как бы переложить его голову так, чтоб не каталась прям по полу-то, но тут кто-то сгреб его, поднял в воздух, остановившиеся голубые глаза впились в него, и рот, огненно дышащий табаком и перегаром, со злобой выцедил:
- Гляди веселей, звереныш! Гляди веселей!
Пашка плюнул в этот рот и, вырвавшись из чужих рук, бросился вон из дому. И когда через пару дней тягач майора вновь появился на косе, Пашка не выбежал его встречать. Он не боялся злости, просто сторонился ее...
II
Обычно, едва открыв эту дверь в дом со скрипучими полами четырех комнат и зарешеченными окнами, Шварц чувствовал странное успокоение, словно только здесь он был в безопасности и мог наконец позволить себе быть самим собой. Особенно остро это чувство было в те редкие ясные дни, когда за деревьями на краю пустыря открывалась бухта и, глядя в окно, можно было видеть пейзаж, словно написанный кистью Рокуэлла Кента: бурые суровые скалы, горящие внутренним светом синие воды и отраженные в них белоснежные зубцы далеких вулканов. Тогда он заваривал себе огненно-красный чай, садился на стул под плакатом "Браконьерству - бой!" и сквозь решетку окна любовался картиной, по каким-то причинам так и не написанной его любимым художником.
Сегодня был как раз такой ясный день, когда бухта, в обрамлении безрадостных казенных стен, сияла голубой прохладой. Но он не стал заваривать чай, а, как усталая собака, прошел в дальнюю комнату, лег на снятую со старого буксира койку с рундуком, используемым в рыбинспекции для хранения бумаг, и сразу уснул. Его разбудил телефонный звонок. Звонило начальство.
Пришлось рассказывать, что случилось ночью и все еще напоминало о себе тупой болью в затылке. Эта ночь закончилась для Шварца в пять утра, в отделении милиции, когда он под хриплую, похожую на звериный вой ругань запертой в "обезьяннике" пьяной женщины закончил писать протокол о задержании, зная в глубине души, что это провальный протокол и никакого дела по нему не выгорит. После этого он пошел было домой - снять мокрый комбинезон - и только хлебнул досады, заметив на кухонном столике оставленную ему женой пару сухарей и остывший чайник спитого чаю. Он ощущал невыносимость нелюбви, в которой жил, и в результате, не притронувшись даже к сухарям, переодевшись только, потащился в свое логово. И тут - нба.
- Ты хочешь дело в суд передавать, а где доказательства? - равнодушно спросил голос в трубке. - Чем такие бумажки писать, сидел бы дома, смотрел футбол.
Доказательств не было, хотя он сам видел, как Борька выкидывал рыбу за борт: пойманный светом фары, хладнокровно и неторопливо бросал в море хвост за хвостом, так же хладнокровно выбросил сеть и, когда уже подцепили его лодку багром, омыл от налипшей чешуи руки и тоже спросил: "Где доказательства?"
- Знаешь, - сказал Шварц в трубку, - доказательств нет, но пусть ему хоть нервы помотают, слышишь? Я его все равно возьму, со всеми потрохами, я ж его знаю как облупленного - как он в прошлом году японцам целую мэрээску рыбы сдал, а погранцы и не чухнулись...
- Вот тогда и надо было его брать. И косорылых тоже, - равнодушно сказал голос. - А так... Это все пфук. Перевод денег для собственного удовольствия. При таких результатах я тебя и всю твою контору сократить буду просто вынужден. Обязан. Ты ж не в старое время живешь...
Шварц почернел лицом и хотел было что-то сказать, но в трубке пошли короткие гудки.
Шварц судорожно зевнул. За полчаса, что он проспал, появились люди. Он слышал их голоса с улицы.
На земле у входа в дом сидел шофер Саня - в свежей рубашке и джинсах, но все такой же небритый, как и пять часов назад, когда они расстались, с неизменной сигареткой в губах, потрескавшихся от ветра и недосыпа.
Рядом с Сашкой, хромая, похаживал взад-вперед Николай. Как и Шварц, он работал когда-то в море, но года три назад ему перебило ногу лопнувшим в шторм швартовым концом. После этого он списался на берег и подался зачем-то в рыбоохрану. Зарплаты тогда платили мизерные, и Шварц, впервые встретив его, так и спросил: чего ты, мол, не нашел себе дельца получше? У Николая один глаз был карий, другой желтый. Карий был добрый, желтый - насмешливый и злой. Шварц увидел, как в глубине желтого заиграли искорки.
- Правду сказать?
- Говори.
- Понимаешь, капитан: сделан я по-старому, работал по-старому, ничего не нажил. Сошел на берег, думаю: среди новых-то я не смогу. Буду искать людей, которым, как мне, в жизни хрен чё обломилось. И нашел.
- Меня, что ли? - спросил Шварц.
- Ну да, - веско подтвердил Николай. - Мне в управлении вашем так и сказали: один у нас есть псих-одиночка, Андрей Андреич Шварц. Хочешь к нему? Он тебя жить научит не по лжи, не сомневайся.
Тогда Шварц мучительно переживал эти слова, а потом полюбил Николая за эту старую, не поддающуюся перелицовке человеческую выделку: он третьим в команду отлично вписался. Теперь, однако, дело оборачивалось нехорошо.
Шварц рассказал о разговоре с начальством.
- У тебя голова как? - невпопад спросил Саня.
- Голова? - переспросил Шварц, упрямо отказываясь понимать, зачем это Сашке вспоминать о том, как ночью он, поскользнувшись, чуть не раскроил себе голову о камень. - Голова-то ничего как будто, а что?
