Вот оно как, подумала она, меня, значит, меж собою уж поделили. Так вот оно, твое настоящее, папа! Или само настоящее стало другим?
- Ты чё психуешь? - спросил Сашка, когда снова поехали. - Не любишь, когда на мозги капают?
- Не люблю.
- И я терпеть не могу, - сочувственно подхватил Сашка. - Как начнут мне мораль читать - я удушить готов.
Она нервно засмеялась.
- Слушай, - позвала она Сашку. - А зачем ты в рыбоохрану пошел?
- Как это - зачем? - не отрывая взгляд от дороги, переспросил Сашка.
- Ну, не знаю, может, ты "зеленый", браконьеров сильно не любишь...
Cашка задумался.
- До браконьеров мне все равно, - сказал он наконец. - Просто это жизнь такая, понимаешь? Вот мы с тобой едем сейчас, как гуляем, а осенью, когда снег выпадет, от города в двадцати километрах - как на луне. Ни души нет, только река, да мороз, да рыба. Да медведи ходят, лощавую ее жрут до отвала. Красота! - Сашка завращал глазами, пытаясь выразить переполняющие его чувства. - А когда еще гаденышу какому-нибудь задницу прищемишь...
- Понимаю, - сказала она. - Сам процесс нравится, значит?
- Точно, - кивнул Сашка. - Сам процесс.
Он почему-то засмеялся и вдруг в упор посмотрел на нее:
- А у вас в Москве что, все такие тоненькие?
- В каком смысле?
- Да в прямом... - Правой рукой Сашка вдруг притянул ее к себе - так, что ни пикнуть не успела, ни дернуться, только почувствовала, как его большая ладонь осторожно ищет под кофточкой грудь.
Она дала ему нащупать бугорок с круглой пуговкой соска (нба тебе, Юрочка!), потом высвободила руку и, не вырываясь, не царапаясь, не крича, очень спокойно ударила по лицу. Сашка сразу отпустил ее и вцепился в руль, ибо машину бросануло-таки в сторону. А она, кажется, не рассердилась даже, поправила кофту и поглядела на своего соблазнителя.
Сашка, не глядя на нее, облизнул разбитую в кровь губу.
- Я не хотела до крови... Просто чтоб ты не смел...
- А, черт, - захохотал Сашка. - Нашло на меня, как на пацана... А ты молодец. Не думал, что в Москве такие харбактерные есть...
- А ты что, много москвичек напроверял?
Сашка заржал, будто от удовольствия:
- Не... Это я так, вообще: люблю девчонок!
- Это правильно: бабники - это научно доказано - и живут дольше, и пьют меньше.
- Да? - радостно удивился Сашка. - Это надо будет как-нибудь бабе моей втолковать...
- Кому? - удивилась она.
- Бабе моей, - повторил Сашка. - Чё уставилась? Не похож я на женатого?
Она отрицательно покачала головой.
- Ну и отлично, - обрадовался Сашка. - А то я от них устаю, от женатых. Особенно, знаешь, бывают - ручные совсем. Даже вот напьется человек, орлом глядит, песню орет, а ведет его - баба.
- Ну а ты, - полюбопытствовала она, - тоже ручной?
Сашка улыбнулся и лизнул разбитую губу.
- Откуда я знаю? Сама суди...
Она оценила Сашкину хитрость.
- А Шварц?
- Шварц? - Увлекающийся Сашка не заметил поворота в разговоре. - Со Шварцем какая-то история. Ему бы развестись, а он живет. Ему ж ничего, кроме воли, не надо...
Она вспомнила растерянно-нежные глаза Шварца и подумала, что чутье все-таки не обмануло ее и во всей этой истории Сашка не знает одного - как устал Шварц от своей свободы...
IV
За весь день они не встретили ни души. В конце концов она просто задремала под ровное гудение мотора, но тут дорога вывернула на заросшую кустарником кочковатую равнину, и то, что она увидела, чуть не заставило ее вскрикнуть: во весь горизонт над вершинами деревьев вставала громада ледяной горы. На много километров вокруг вся видимая земля устремлялась к ее подножию, утонувшему в глухой тайге, издалека похожей на бурый мох. Из этого мха вырастал исполинский конус - еще выше, к белоснежной вершине, овеваемой холодом неба. Над вершиной, безобидное с виду, зависло облачко пара, напоминая о том, что в недрах горы глухо идет какая-то неведомая работа.
Гора так и не отпустила их от себя. И когда вечером они сели ужинать, спрятав машину в кустах у переправы через большую реку, ее вершина по-прежнему парила над миром, как безмолвный страж. Надо было встать и уйти подальше ото всех, сесть, обернуться камушком, и просто смотреть на эту гору, и впитывать взором, впитывать... Но вперемешку шли мысли о том, какого черта она вообще оказалась здесь, в пропыленной кабине старого грузовика, и кому это было надо - столкнуть их здесь со Шварцем, потом вмешать в дело хромого, протрясти это все полторы сотни километров по бездорожью, обдать жизнерадостным Сашкиным смехом и вывалить наконец на этом берегу, в виду этой горы, с ощущением, что за эти сутки она прожила целую жизнь, хотя ничего, ровным счетом ничего с нею еще не случилось. Причем она понимала, очень слабо еще понимала, что по какому-то большому человеческому счету эта жизнь - она не то чтобы ценнее, но как-то всамделишней всего, пережитого ею самостоятельно до сих пор, за исключением некоторых мгновений детства...
А Юра - тьфу.
А может быть, это и было настоящее, которое она искала? Она ведь не знала, какое оно - настоящее.
Что-то должно было произойти. Она поняла, что к ее чувствам примешивается и страх - именно теперь, когда душа полна была восторга. Хотелось костра, но Шварц, вопреки ее ожиданиям, костер разводить запретил. Поэтому они сидели вчетвером возле гудящей паяльной лампы и слушали, как, раскаляемый струей голубого пламени, направляемого согнутой трубой, гулко ухает закипающий чайник.
- Тут вообще место такое... - вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Сашка.
Она поняла, что ему надоело молчать и он рвется рассказать какую-нибудь историю. Желтый глаз Николая сверкнул огнем, и глухой его голос прокашлял неодобрительно:
- Что за "такое"?
- Оживленное, - уже пустился в рассказ Сашка. - Если и возьмем кого, то тут, на этом броде. В прошлый раз майора Коблева прихватили. Вот это было дело... Голливуд!
Сашка сделал паузу и прикурил от огненной струи лампы.
- Майора этого мы давно ловим. Очень уж, сволочь, браконьерствует. И вот на этом самом месте засекаем - с той стороны реки вездеход. Все как обычно: я за руль, если догонять придется. Двое наших по краям дороги, вперед Шварца с жезлом выпустили. Только его из воды выперло - Андрей его тормозит. Тот по газам! Чудом он Шварца тогда не зацепил. Я мотор завожу, смотрю, кто-то из наших ему на крышу запрыгнул, вцепился, как кошка, и к кабине ползет. Гоню. Но только бесполезно. Он по тундре на гусеницах быстрее меня. Гляжу - блестит в колее. Рыба, мать твою! Рыбу выбрасывают! Жму еще и вдруг - чуть в зад ему не въехал. Выскакиваю - Николай уже наверху сидит, этого гада держит.
Сашка затянулся и эпически сплюнул.
- Оказалось, майор люк задраил, прет себе и прет, ничего с ним не поделаешь. А Коля по морде вездехода сполз и курткой окна ему закрыл. Майор наверх - а Коля его ракетницей по башке. А я солдатика взял, который из кузова рыбкой сорил... Только все равно не засудили его, отмазали вояки. Дело даже завели, штраф хотели им впарить в триста тыщ - а как с гусей вода. Теперь опять он по этим местам шарится. Чуть к ним начальство - они его на заготовки. А сейчас мне точно известно - они начальства ждут...
Она посмотрела на Сашку и впервые, кажется, увидела его каким-то другим взглядом; потом попыталась представить себе своих однокурсников, атакующих вездеход, и поняла, что это не смешно, а даже неприлично отчасти. Но уж они бы нашли, что сказать в свое оправдание. Чего-чего, а слов им всегда хватало!
Она впервые осмелилась обратиться к Николаю:
- А как же вы так смогли - с больной ногой-то?
- Вот так и смог, - обрубил он, не оставляя ей возможности для продолжения разговора.
Шварц встал и хлопнул себя по карманам:
- Ты бы сдерживал, Коля, себя...
Тот промолчал. Сашка достал откуда-то карты и, перетасовав, спросил, явно желая разрядить напряжение:
- Ну что, в "дурачка" сыграем?
Никто не ответил.
- Я по берегу пройду, - сказал Шварц.
Ничуть не расстроившись, Сашка сдал на двоих и, насвистывая под нос какой-то дурацкий мотивчик, тут же выиграл у Николая первую партию.
- Подставляй нос.
Ей неприятно было, что Сашка хлещет по носу проигравшего партнера, а тот терпит, как будто они балбесы какие-то, а не герои.
Они ведь были герои?
Как аргонавты в старину. Наверняка и аргонавты были грубым мужичьем и охальниками.
Николай тем временем снова проиграл. Воодушевленный Сашка не мог сидеть спокойно и, отсчитывая удары по носу Николая, то и дело оборачивался к ней, как бы приглашая разделить с ним радость победы. После каждого удара желтый глаз Николая прищуривался, непроизвольно наполняясь слезой.
Ей стало не по себе.
- Это он ради тебя, - с усмешкой глупо сказал Николай. - Вишь, как расстарался...
- Знаете что...
Собрав грязные миски, оставшиеся после ужина, она спустилась к реке и тут терла их серым мелким песком, чувствуя, как на глаза навертываются слезы бессилия и обиды. Какого черта этот старый импотент приклеился к ней? Ей-то какое дело до его комплексов?! Но не успела она вымыть и пары мисок, как услышала за собой шаги. Это был Николай. Он шел прихрамывая и, конечно же, молча, держа в руке котелок. У воды он сел - с видимым трудом - и принялся драить песком сначала внутреннее, блестящее вместилище котелка, а потом внешнюю его сторону, закопченную огнем. Она смотрела на его шею - красную и жилистую, как канат, и вид этой шеи почему-то внушал ей все большую уверенность в том, что молчит он нарочно, назло ей, и будет молчать, пока воздух не лопнет от этого молчания.
