А она, рассеянно пробежав пальцем по приплюснутому носу двухметровой головы, сторожем торчащей у входа, спросила его почему-то шепотом:
— Вы тут живете?
И он заторопился угощать ее кофе, боясь, что возникнет вопрос о позировании, под предлогом которого он завлек ее сюда. Она хвалила его кофе и ни разу о позировании не вспомнила, поглощенная, как она потом сознавалась, единственной мыслью — поцелует он ее или нет. А ему в тот день было не до поцелуев, настолько он был весь захвачен этим новым ощущением движения во времени — как положено, от прошлого к будущему, хоть прошлого никакого не было, а будущего вроде не предполагалось. И он упустил тогда последний шанс наспех ее поцеловать и поскорей забыть. А когда она ушла — нецелованная и разочарованная, — он улегся прямо на грязный пол возле камина, удивляясь, что он на такое способен, а значит, не совсем еще стар.
Он-то ведь давно уже смирился с мыслью, что всякие идеалистические восторги ему заказаны навсегда, все равно как восхождение на ледники и неприступные вершины, от которых он отказался лет пятнадцать назад из лени и страха за свою постылую, но вполне комфортабельную жизнь. Но эта, как бы украденная радость встречи с самим собой в ее присутствии, не притупилась и потом, когда их отношения покатились по накатанной колее любовной интрижки. Внешне все было, как с другими: короткие условные телефонные разговоры (она скрывала их роман от мамы, а он — от всего света), нетерпеливое ожидание где-нибудь возле булочной или аптеки, встречи с быстрым, ничего не значащим поцелуем на глазах у прохожих. Но все это даже не было прелюдией к тому, что происходило между ними на театральном помосте его берлоги. Что было у него только с нею — во всяком случае в той жизни, которую он помнил и считал своей.
Но в этот день встретиться в мастерской было невозможно из-за Юзика. К Юзику должна была прийти дорогая клиентка, заказавшая торжественное надгробие из серого гранита. Когда-то Юзик был любимым учеником Виктора, а теперь — его камнем на шее, вечным укором и постоянным напоминанием о несовершенстве жизни. Отношения с Юзиком за долгие годы так запутались, что Виктор и не пытался в них разобраться. Он просто уступал Юзику во всем, как больному, пускал его в дальний угол мастерской тесать свои мрачные кладбищенские шедевры — пускал, несмотря на риск и справедливые возражения напарников, так как дело это было незаконное и подсудное, связанное с нарушением государственной монополии. Потакал ему, подсовывал мелкие заработки и только изредка давал волю истерическим приступам ярости, а в ярости он был сам себе отвратителен.
Юзик, впрочем, тоже бывал хорош, и он выгонял Юзика вон, вышвыривал из мастерской, как собаку, и клялся навсегда покончить с их дурацкой дружбой, сплошь состоящей из взаимной жалости и презрения. Примирения после таких сцен делали их тандем еще более несносным и нерасторжимым. Вчера они как раз поскандалили и примирились в очередной раз, и потому сегодня, как только Юзик сказал ему про денежную заказчицу Виктор безропотно согласился отменить свидание с Лией, хотя ждал этого свидания, как влюбленный юнец. Но Лия, обычно принимавшая все его указания с послушанием прилежной школьницы, на этот раз отменять свидание не захотела, а попросила его прийти к ней, когда мама будет на работе.
Он до сих пор ни разу у нее не был: она не позволяла ему заходить за ней и даже провожать до подъезда. Словно защищала последний форпост своей от него независимости. И вдруг сегодня не попросила, а потребовала, чтобы он пришел во что бы то ни стало. Он подходил к знакомому дому, порога которого никогда не переступал, охваченный предчувствием надвигающихся перемен.
Глава вторая
Они лежали, обнявшись, на узкой койке под самым потолком: койка стояла на деревянных антресолях, к которым вела деревянная лесенка, а потолок был лепной, весь в завитушках, растрескавшихся и закопченных. До потолка можно было достать рукой с этого грубоструганого дощатого насеста, где помещались только тумбочка и койка. Лия молчала, прижавшись к его голому плечу встрепанной рыжей головой, а он с трудом сдерживал заведомо дурацкий вопрос: «Хорошо тебе было?»
Именно дурацкий, поскольку до него давно уже дошло, что во всем этом деле ее интересует нечто совсем другое. Был как-то случай, когда он оказался не на высоте — увы! в последние годы у него иногда случались проскачки, — и он лежал лицом вниз, опустошенный и полный отвращения к себе самому, а она гладила его ухо и шептала: «Ну и ладно, пусть не вышло — что тут такого? Ты, главное, не огорчайся, а обо мне не думай: мне ведь это не так уж важно, мне главное для тебя, чтоб тебе было хорошо».
Ни одна из его многочисленных баб, не говоря уже о его многочисленных дамах, ни за что бы этого не сказала, даже если бы и подумала: считалось, что современная женщина должна быть постоянно сексуально озабочена и тем привлекательна. Но Лия не была ни его баба, ни его дама — она была пай-девочка, маменькина дочка, в-тихом-омуте-черти-водятся, и потому он вместо одного дурацкого вопроса задал другой, который давно вертелся у него на языке:
— Зачем я тебе нужен, такой старый? Нашла бы себе мальчика.
Лия, не поднимая головы, передернула плечами:
— Терпеть не могу мальчишек — дураки! И ладони у них потные...
Рыжая голова чуть повернулась, рыжий глаз смотрел мимо него куда-то в глубь времен:
— Знаешь, какой ужасный случай у меня был с мальчишками? Два года назад я была в пионерском лагере... (Господи, всего только два года назад! Два года назад она ходила строем, и пела пионерские песни, и играла в летучую почту и в палочки-стукалочки! А что он делал тогда — с кем пил, с кем спал? И не вспомнить!) И там я подружилась с вожатой отряда мальчишек — средняя группа, лет по двенадцать. Захожу я как-то вечером к ним в спальню, а она куда-то вышла. Мальчишки спать укладываются. Я хотела ее подождать, присела на чью-то кровать, и тут они вдруг на меня навалились! Все-все — не знаю, сколько их было; может, двадцать, может, тридцать. Они повалили меня на кровать и все на меня полезли. Не знаю, чего они хотели, но руками они меня обшарили с ног до головы — и все это молча, только сопели. Хватали меня, мяли, тискали, юбку содрали и майку разорвали, а один все пытался меня за грудь укусить, — рот мокрый, слюнявый, противный! Не помню, как я их сбросила, как вырвалась, во мне просто нечеловеческая сила какая-то открылась. Я вскочила, а они на мне повисли и за руки и за ноги цепляются. Не отпускают и молчат, только сопят. Я почему-то тоже не кричала, и мы возились там в полной тишине. Мне казалось, у них сто рук, тысяча рук, но я как-то отодрала эти руки — липкие, потные — и выбежала из комнаты, без юбки, в разодранной майке. Куда побежала, не помню, я была почти без сознания, помню только, что я плакала и так дрожала, что зуб на зуб не попадал. А ты говоришь, нашла б себе мальчика! Ну уж нет!
Ее бил озноб. Он хотел погладить ее, утешить, вернуть из прошлого, но тут дверь комнаты беззвучно распахнулась. В щель просунулась косматая седая голова и хрипло каркнула:
— Лия, где ты? Где ты? Где ты?
Виктор отпрянул, прижался к стене, но это было бесполезно: спрятаться все равно было некуда. Старуха смотрела прямо на него, глаза были тусклые, как затянутые тиной озера, узкая щель рта открывалась и закрывалась с механической равномерностью:
— Лия, где ты? Где ты? Где ты?
Он ожидал, что Лия засуетится, задохнется от ужаса, по крайней мере, хоть натянет одеяло на голые плечи. Но Лия враз успокоилась и, не пытаясь прикрыться, будничным, скучным голосом ответила:
— Да здесь я, бабушка, здесь. Успокойся.
Натужно шаркая, старуха протиснулась в комнату и привалилась спиной к двери. Все так же глядя прямо на Виктора, она начала с механической равномерностью биться о дверь затылком. Стук от ударов был глухой и легкий, словно деревом о дерево. При каждом ударе седые космы взлетали над невидящими глазами, застиранный бумазейный халат распахивался, приоткрывая обтянутые пупырчатой кожей ключицы. Под грубой бязевой рубахой колыхалась обвисшая грудь. Рот открывался и
закрывался, открывался и закрывался, как у щелкунчика, — из него выскакивали скорлупки слов:
— Лия, где Рина? Где Рина? Ее арестовали, да? Ее арестовали? Где Рина? Рину арестовали, да?
Лия набросила халатик и с привычной легкостью сбежала по лесенке вниз. Руки ее прижали плечи старухи к дверям, уменьшая амплитуду ударов. В ее движениях была та же механическая равномерность, хорошо отлаженная заученность.
— Тише, бабушка, тише. Ты же знаешь, мама на работе.
Старуха затихла. Когтистая лапа ощупала Лию, пробежала по лицу вниз к шее:
— Это ты, Лия? А где Рина? Ее арестовали? Зачем ты скрываешь от меня, что ее арестовали? Все равно я узнаю, когда они сюда придут!
