АБОРТНАЯ ПАЛАТА
ПовестьГлава первая
В Коктебеле кончался курортный сезон, и дни пошли совсем сумасшедшие. Каждый день кто-нибудь уезжал домой, и по этому поводу всей толпой отправлялись на убогий местный базарчик, где покупали две четверти кислого вина, вечером добавляли к нему несколько бутылок водки и устраивали отвальную. Пили эту чудовищную смесь, от которой голова раскалывалась, и прощались так, словно уходили на фронт, навстречу смерти и опасностям. Обнимались, клали руки друг другу на плечи и клялись в вечной верности черт те чему, чтобы потом, встретясь в заляпанной мокрым снегом столичной спешке, обменяться ничего не значащими вопросами, не требующими ответа:
— Ну как дела?
— Да все бегом, бегом. А ты как?
— Все так же — как белка в колесе.
— Хорошо бы повидаться, поболтать, а то тоска.
— Созвонимся?
— Созвонимся.
И все, прости-прощай до следующей встречи. А пока здесь, разомлевшие от выпитого, хмельные от теплого, нагретого солнцем моря, от запаха розовых южных цветов, названия которых никто так и не узнал, да и ни к чему вроде, они сидели на чьей-нибудь увитой виноградом терраске, объединенные таким уютным чувством скорбного братства, словно и не подозревали о завтрашней отчужденности, хотя играли в эту игру не первый раз, ибо все были не очень уже молоды и не очень счастливы.
На одной из таких отвальных, совсем незадолго до отъезда, Виктор впервые увидел Лию. Ее привела с собой Зойка, давняя приятельница, сухопарая лошадь, которая оформляла витрины детских магазинов и все еще не примирилась с мыслью, что художницы из нее не выйдет. Чтоб доказать обратное себе и другим, она неустанно посещала всевозможные выставки, не пропускала ни одной выпивки в мастерских художников и спала с ними со всеми. У Виктора, правда, ничего с ней не было — без всяких специальных причин, просто как-то не совпадало, — и поэтому между ними установились те нежно-дружеские отношения, когда вся интимная часть еще впереди.
Вот и в тот вечер она подошла к Виктору со своим особенным, ему одному предназначенным поцелуем — так сказать, с обещанием на будущее: пощекотала губами в шею между ухом и ключицей. И тут за ее спиной он увидел эту девочку и удивился, что она такая рыжая. Совсем как ирландский сеттер — даже глаза у нее были рыжие, совершенно собачьи, и брови, и ресницы. Вид у нее был такой детский, что он сказал — ужасно глупо: «Откуда ты, прелестное дитя»? А она, не отвечая, посмотрела на него долгим рыжим взглядом, таким горячим, словно в голубоватых тиглях белков переливалось расплавленное золото.
Хоть она потом уверяла, будто не отводила от него взгляд, потому что он произвел на нее сильное впечатление, а не отвечала от ребячьей застенчивости перед взрослыми, умными и знаменитыми, он-то сам тут же почувствовал всю глупость и пошлость сказанного. Он почувствовал нескромность Зойкиного поцелуя с намеком, отвратительный дух винного перегара в своем дыхании и свою назойливо-жесткую щетину, с которой последнее время не было никакого сладу, — к вечеру вылезала вновь, хоть брей, хоть не брей.
И потому он в тот вечер не пошел ее провожать и не стал уговаривать ее позировать ему, как делал обычно, когда хотел поволочиться, хоть давно ничего не лепил - не ваял, ха-ха-ха! — кроме осточертевших голов Ильича. Он просто пригласил их с Зойкой назавтра на свою собственную отвальную, ибо пришло уже время и ему уезжать из курортного приволья.
Но назавтра она не пришла, и с этого все и началось. Потому что если бы она пришла, он преодолел бы отвращение к себе — ему это всегда хорошо удавалось — и все-таки предложил бы ей позировать, чем произвел бы на нее неизгладимое, как обычно, и поцеловал бы ее в кустах в детский рот, а то подальше вниз, а может, даже уложил бы ее там же под кустом и забыл бы о ней уже по дороге в аэропорт.
Но она не пришла, а он очень хотел, чтобы она пришла, и ждал ее, как дурак, и нервничал, и злился, и все ясней понимал, насколько он старше ее, и даже разок пошел поглядеть украдкой на свое отражение в мутном зеркале, впрессованном в дверцу шаткого гардероба в его комнате. Лицо в зеркале было, впрочем, довольно красивое, даже молодцеватое, его, скорей, красили тяжелые складки вокруг рта и заметная проседь на висках, — так она, по крайней мере, впоследствии уверяла его.
И в результате всего этого безобразия пришлось в Москве всеми правдами и неправдами выманивать у Зойки ее телефон — так, чтоб не вызвать особых подозрений и насмешек. А потом уже столько труда было потрачено, и как-то само собой получилось, что это серьезно. А когда он понял, как это серьезно, и струсил, было уже поздно что-то менять и оставалось только покориться неизбежному.
Они встречались обычно в мастерской Виктора. За долгие годы он так привык к сумрачным просторам этого зала с низким потолком и зарешеченными гляделками вместо окон, упирающимися верхним краем в растрескавшийся тротуар старомосковского переулка, что уже не отделял его от себя. Он начал отстраивать мастерскую на паях с двумя другими скульпторами в голодные годы своего первого, тогда еще счастливого, брака.
Тогда он еще верил в свою гениальность и, перебиваясь скудными заказами, восторженно возился с мокрой глиной в промозглой сырости недостроенной мастерской. Отопления в первые годы там не было, и они втащили в подвал дымящую железную печку с ржавой коленчатой трубой, завалявшуюся у кого-то в сарае с военных времен. Лариса приходила позировать для его смелых, как тогда казалось (ваятель, ха-ха-ха!), поисков в области формы и часами стояла обнаженная в скудном дымном тепле, которого хватало не более чем на два метра по радиусу. Образованная Лариса утверждала, что тепло исчезает обратно пропорционально квадрату расстояния от источника, а он дул на свои озябшие пальцы, любил Ларису и радовался своим неожиданным находкам, которые ни один худсовет не пропускал ни на одну выставку.
Поначалу это не слишком огорчало его, так как он верил в свою звезду. Потом Лариса стала реже приходить позировать, потому что ей надо было зарабатывать на жизнь для них обоих, потом у него стали появляться кое-какие заказы, не слишком вдохновляющие, зато денежные, а в подвал провели паровое отопление и печку выбросили на свалку. Но с Ларисой к тому времени все уже пошло вкривь и вкось, и он стал приглашать других натурщиц. Дома отношения стали напряженные — ни мир, ни война, а вооруженный нейтралитет. Идти туда не хотелось, и он частенько засиживался в мастерской допоздна, а то и вовсе оставался ночевать, от чего обстановка дома не улучшалась. И поэтому он задерживался в мастерской все чаще.
А тут подвернулся случай поступить в артель по массовому изготовлению Ильичей всех размеров, и деньги потекли рекой, а времени и настроения на творческие поиски совсем не оставалось, тем более что с годами вера в себя изрядно поизносилась. Лариса использовала этот факт, чтобы выразить ему свое презрение, а он использовал ее презрение, чтобы показать, как он оскорблен, ибо предполагалось, что он приносит талант в жертву семье. Все это кончилось наспех запакованным чемоданом и переездом в мастерскую насовсем.
С тех пор прошло несколько лет, Виктор уже не помнил, сколько именно — он не вел счет мелким интрижкам, внезапно возникающим и стремительно приходящим к концу, так же, как не вел счет количеству носов и ушей вождя, вылепленных из глины или отлитых из бронзы, в зависимости от вкуса и денег заказчика. Он, по сути, потерял чувство времени с тех пор как оставил надежду и амбицию работать для вечности, и давно уже перестал замечать, с кем он и где.
И только когда Лия впервые переступила порог его мастерской, он вдруг увидел все ее глазами, — пока она стояла, ослепленная подвальным сумраком после яркого света улицы, и зрачки ее, расширяясь, заливали чернотой золото радужной оболочки. Он враз охватил взглядом фантастический набор гипсовых фигур, в беспорядке запрудивших огромный зал: один и тот же лысый череп с острой бородкой клинышком сотни раз повторялся, разнообразясь только размером и приложениями. Иногда он был снабжен лишь обрубком грудной клетки, иногда его дополнял полный пиджачный набор с жилеткой на пуговицах, а иногда из-под пиджака решительно попирали постамент широко расставленные ноги в брюках и полуботинках на шнурках.
Раздраженно отогнав неизвестно откуда взявшийся образ комнаты смеха в преисподней, он пробежал глазами мимо этих монстров к своей берлоге, возвышавшейся наподобие сцены на подмостках в правом углу мастерской. Он словно впервые увидел широкую продавленную тахту под персидским ковром, который навсегда сохранил отпечаток множества женских тел без лиц и имен, и облицованный диким камнем камин — предмет его гордости и заботы, так наглядно демонстрирующий пошлость и тщету его нынешнего существования, — и сплоченный отряд водочных бутылок между резных ножек стола восемнадцатого века, и гору грязной посуды в раковине. От всего этого стало тошно и страшно, что она сейчас повернется и уйдет.
