— Я не отдам его! — прошептала она, не сводя блестящих глаз с потолка. — Я лучше умру, но его не отдам!
Инга докурила, отошла от окна, кутаясь в свой белый платок, и осторожно легла, скрипнув кроватью.
— Марьяна, не спишь? Он никого не убивал. Он способен на все, что угодно, я это знаю, но убить или причинить кому-то физическую боль он просто не может.
Марьяна скосила глаза в сторону его жены. В деревне уже пели петухи, начало светать. Из сумрака выступил мягкий профиль Инги, завиток на высоком лбу, локоть.
«Она еще любит его! — вдруг поняла Марьяна и вся содрогнулась от своей догадки. — Она боится за него! Не так, как боятся за очень знакомого человека, не так, как за отца своей дочки, она боится потерять его, потому что он нужен ей, может быть, даже необходим, она с ним так и не рассталась до конца и никогда не расстанется, и они оба знают это…»
К завтраку все вышли с помятыми лицами, непричесанные, пряча друг от друга глаза. Только гримерша Лида, со своими белыми, вытравленными перекисью кудряшками, так сильно накрасила ресницы, что они стали похожи на мохнатых пчел, а платье надела шелковое, нарядное, с воланами, будто собралась на первомайскую демонстрацию.
— Егор Ильич! — заворковала гримерша, дождавшись спустившегося наконец с крылечка Егора Мячина, по воспаленному взгляду которого было видно, что он ни минуты не спал. — Егор Ильич! Я вам тут кашки уже положила, яичко почистила вкрутую, садитесь сюда!
Мячин рассеянно кивнул, но рядом не сел, а остался стоять, и видно было, что он тоже кого-то дожидается и нервничает. Марьяна и Инга появились почти одновременно. Инга выглядела спокойной, словно бы заледеневшей, а Марьяна осунулась и вся горела, как будто у нее подскочила температура.
Мячин близко подошел к ней, стараясь заглянуть в глаза.
— Я ждал вас, — тихо сказал он. — Я хотел вам сказать, что вы мне дороже всего и что я…
— Егор! — перебила она, покраснев то ли от досады, то ли от стыда за него. — То, что я вчера поцеловала вас, и то, что мы… ну, то, что мы с вами так целовались в лесу, это ни о чем не говорит… Я просто выпила и сама не помню, что это на меня нашло… Вы меня простите, пожалуйста…
— Конечно, — убито ответил Мячин. — Я тоже хотел вам сказать, что если вам лучше, чтобы я никогда не напоминал вам о том, что было вчера, то я никогда… То есть я не напомню вам… И сам постараюсь забыть.
— Да! Очень прошу вас! Спасибо! — пробормотала она и быстро отошла, налила себе стакан чаю из огромного, уже заваренного чайника, села поодаль на траву и стала рассеянно дуть на свой чай, не притрагиваясь к нему.
Последним вышел Кривицкий, хмуро оглядел съемочную группу, не поблагодарив, взял из рук Регины Марковны намазанную маслом булку с большим куском колбасы «Любительская», свежей, ярко-розовой, с жирком, и сообщил, что едет в Москву сначала к директору «Мосфильма» Пронину, а если тот откажется хлопотать за Хрусталева, то немедленно прямо в прокуратуру.
— А вы тут работайте! — повелительно сказал он. — И никаких истерик. Поеду и сам разберусь. Письмо напишите, пока я поем. Коллективный протест против задержания Хрусталева и… ну, как это там? Что мы за него все, короче говоря, ручаемся.
— Руча-а-а-емся? — протянул народный артист Будник. — Вот так вот: «ручаемся», да?
— Вот так вот: ручаемся! Да! — Кривицкий раздул ноздри. — А ты против чего возражаешь, Геннадий Петрович?
— Я не возражаю, я лишь уточняю. Меня самого один раз в кутузку загребли. Вступился за девушку, спас. Давно, правда, было. Приятного мало!
— Герой! — иронически воскликнул Кривицкий. — Не нам всем чета!
Он откупорил бутылку лимонада, с жадностью отпил половину и вскоре отбыл на служебной машине. Мячин приказал немедленно готовиться к съемкам. В гримерной Марьяна опять столкнулась с Ингой Хрусталевой, которая с тем же заледеневшим лицом сидела перед зеркалом, не отвечая на вопросы гримерши Жени, и смотрела на свое отражение мрачными и безучастными глазами. Марьяна села рядом. Лида быстро распустила ее длинные и пушистые волосы, сказав сквозь зубы: «Никаких укладок не нужно, они от природы такие», и по ее завистливо блеснувшему взгляду было видно, что этот факт не приносит Лиде никакой радости. Будник заглянул в дверь, попросил, чтобы ему припудрили лоб и слегка подкрасили губы.
— Теперь без Хрусталева, — присвистнул он, — мы все заблестим. Сколько надо мной операторов билось, чтобы лоб не блестел, вы себе представить не можете! И ни у кого ничего не получалось. Блещу! А как Хрусталев появился, так я перестал!
— Ну, что говорить? — вздохнула Лида, с такой силой начесывая и раздирая волосы Марьяны, словно она мстила ей за что-то. — О чем говорить? Мастер был!
— Почему вы говорите «был»? — не выдержала Марьяна. — Его ведь отпустят! Ведь это ошибка!
— Надеюсь, надеюсь, — беспечно махнул ладошкой Будник. — Хотя… кто там знает? Допьются до чертиков и — вот вам, пожалуйста!
— Скажите… — тихо попросила Марьяна. — Я не очень поняла: что там случилось?
— Был у нас на «Мосфильме» сценарист Костя Паршин. Говорили, что очень талантливый. Я этого мнения, честно говоря, не придерживаюсь, мне на его фильмах всегда так грустно было! — откликнулась Женя. — Ну, пили они с Хрусталевым. А потом Паршин вывалился из окна и разбился насмерть.
— При чем же здесь?.. — Она запнулась, не смогла произнести «Виктор», и глаза ее в зеркале стали растерянными.
— При чем здесь наш Виктор Сергеич? — уточнила Лида. — А кто их там знает! Правильно Геннадий Петрович говорит: «Допьются до чертиков»…
Марьяна резко встала с наполовину доделанной прической.
— Голова кружится! — сказала она. — Душный сегодня день, правда? Как же можно так говорить о человеке? Неужели вам не совестно? — Она быстро шагнула к двери, хлопнула ею и торопливо сбежала по ступенькам.
— Что это с ней? — недоуменно спросил Будник. — Мы думали, тише воды, ниже травы, а девушка с норовом!
Мячин бушевал на съемочной площадке. Готовые кадры пришлось три раза переделывать, генератор перегоняли в лес, возвращали обратно и снова перегоняли. Люся Полынина в насквозь пропотевшей ковбойке, взвалив на плечо неподъемную камеру, снимала вручную и тихо чертыхалась про себя.
— Если вы не хотите выполнять мои требования, — кричал Мячин, — я попрошу, чтобы мне прислали другого оператора!
— Да не могу я это снять! — не выдержала наконец Люся. — Вы тучку не видите, что ли?
— Плевал я на тучку! Снимайте, и все!
— Егор Ильич! — попробовала вмешаться Регина Марковна, полные ноги которой были снизу доверху покрыты волдырями от крапивы. — Я не первый год в помрежах хожу! Семнадцать фильмов на счету! А такого кошмара никогда не было! Вы посмотрите, что вы со мной сделали! Сказали, что будем снимать из оврага, а там ведь сплошная крапива! И я вам не девочка, Егор Ильич! Я вам не коза, чтобы по оврагам скакать!
— Я вас попросил, Регина Марковна, проверить исходную точку! — угрожающе перебил Мячин. — А есть там крапива или нет там крапивы… На это мне тоже плевать!
— Люся! — Регина Марковна тут же сменила требовательный тон на мягкий, медовый и заулыбалась светло. — Пойди, Люся, покури! Мы с Егором Ильичем тут кое-что обсудим. Рабочий момент!
И дождавшись, пока Люся, с мокрыми от обиды глазами, облокотилась на плетень, у которого главный герой Михаил должен объясниться в любви председателю колхоза Иринке, укоризненно сказала Мячину:
— Егор, иди в жопу! Нельзя так с людьми!
Мячин, не обращая внимания, проводил глазами тоненькую фигурку Марьяны, которая медленно обогнула Люсю, постояла на тропинке, ведущей к летней столовой, освещенная внезапно брызнувшим сквозь облака солнцем, зашла за деревья и скрылась.
— Ты слышишь, Егор? Я тебе говорю!
— Регина Марковна! — Мячин обернул к ней отчаянное лицо. — Почему она ходит такая убитая? Я про Пичугину! Смотрите: сама на себя не похожа!
— С чего веселиться, Егор? — разумно спросила его Регина Марковна. — Вот пообедаем сейчас, и я побегу на почту, надо в Москву звонить Кривицкому. Кто его знает, какие там новости? У меня у самой душа не на месте!
