Путник еще минут пять просидел скорчившись, его трясло, как в лихорадке, приступы рвоты выворачивали и без того пустой желудок, грудь готова была лопнуть. Гнев, ненависть, страх охватили его, и что хуже всего – отчаяние. Он осторожно перелез через стену и добрался до гребня холма, стараясь не выставлять светловолосую голову, слишком хорошо заметную на фоне потемневшего неба. Отсюда, с высоты, скиталец взглянул на некогда мирную, лесистую равнину с пашнями, садами и полями, на отлогий склон дальних гор. Там прежде была деревушка с господской усадьбой и часовней из обмазанного глиной ивняка под камышовой крышей. Корфе, врата острова Пурбек. На вершине горы стояла каменная крепость, окруженная земляным валом. Высота ее не превышала двадцати футов, – вполне достаточно, чтобы служить надежным укрытием от набегов пиратов, от данов, которые проникали в эти места с побережья или из гавани Пула, пройдя через топи.
Все уничтожено. Леса вырубили, изгороди снесли, небольшие крестьянские наделы превратили в узкие полосы пахотной земли, сады извели под корень, общинное пастбище тоже перепахали. Все слилось в одно огромное поле. На месте деревни с усадьбой дымились обугленные головешки, зато в низине дом к дому теснились два десятка круглых хижин. Старое разрушили, на его месте построили новое.
Вместо земляного вала появился каменный, втрое длиннее старого и высотой с прежнюю крепость. Вокруг тянулся глубокий сухой ров. На самой высокой точке холма, где природа создала небольшой меловой выступ, начали сооружать каменный замок. Он вознесся уже на шестьдесят футов, но еще не был закончен и торчал, как обломок гигантского зуба. Воины проскакали по мосту через ров и присоединились к своим товарищам, которые несли караул на бастионе. Повсюду трудились мужчины и женщины: таскали в больших мешках камни, разводили известку, взбирались с полными носилками по лестницам, поднимали воротом большие, грубо обтесанные глыбы на шаткие строительные леса.
У ворот крепости стояла виселица. Восемь тел медленно покачивались под дождем, сотрясаясь от внезапного толчка, когда ворона или коршун опускались на плечо или голову жертвы и впивались твердым темным клювом в глаза, губы, шею.
Путник сделал большой крюк, обходя стороной селение, и двинулся дальше от берега, переходя речки не по мостам, а по знакомым с детства бродам, а где брода не было, погружался в воду по пояс или по шею. Он догадывался, что такие же боевые машины караулят мосты. За реками лежали высокие холмы, глубокие долины. Здесь уцелели леса, листья берез еще только начинали золотиться, дубы и буки до середины осени простоят в тяжелом зеленом уборе. Странник не заходил в деревни. Когда кончились хлеб и сыр, он перешел на орехи, на перезревшие ежевичные ягоды, которые облепила мошка, на желуди и семена бука. Они утоляли голод, но вызывали мучительные спазмы.
К вечеру второго дня он добрался до более широкой и глубокой реки, протекавшей по узкой долине. Крутые лесистые склоны так близко сходились, что долину уместнее было бы назвать ущельем. Река текла на юг, потом резко сворачивала под прямым углом, огибая два отколовшихся от гряды холма. Один, низкий и почти квадратный, где когда-то стояли лагерем римляне, назывался Ход-Хилл; другой гораздо выше и длиннее, с горбатой вершиной, вокруг которой змеился земляной вал, – Хэмблдон. Путник поднялся по южному склону, продираясь сквозь кусты боярышника, чьи красные ягоды казались каплями только что пролитой крови, перелез через вал, добрался до вершины горы и, наконец, увидел внизу Долину Белого Оленя.
Дождь лил на поля и рощицы, омывая черный остов сожженной усадьбы – его усадьбы. На месте господского дома и примыкавших к нему флигелей, где прежде жили женщины с детьми, чернел пустой, лишившийся камышовой крыши каркас. Дождь прибивал к земле узкие струйки дыма, поднимавшиеся над немногими хижинами и лачугами. Вот и все, что осталось от большой деревни, которая стояла прежде в ста ярдах за оградой манора[7]. Ограду тоже разобрали. Путник поглядел направо, туда, где к подножью холма жалось когда-то другое селение. И там тоже самое. На месте маленькой церкви, в которой он венчался, стоял просторный, крытый дранкой амбар. Он уже видел такие на века возведенные амбары в Нормандии и знал, что они означают: богатство и роскошь для господ, нищету и голод для тех, кто трудится на этой земле. С рабочей скотиной и то обходились лучше.
Осколок кремня стукнул по дерну у его ног и скатился ниже по ощипанной овцами траве. Сердце резко рванулось в груди, странник обернулся, занося посох для удара. На склоне повыше него, на фоне серого неба, показался подросток лет тринадцати. Длинные темные волосы сбились колтунами, тело прикрывала одежда из звериных шкур, из-под нее виднелись залатанные шерстяные штаны, ноги были босые. Парень сжимал в руке короткое копье, за спиной у него болтался небольшой лук и колчан.
– Уолт! – окликнул он путника.
– Фред!
Мальчишка бросился к нему, рухнул на колени, припадая к ногам господина, но Уолт быстрым движением подхватил его, обнял, положив ему на плечи здоровую левую руку и обрубок правой.
– Фред! Как я рад тебя видеть!
– Мы слышали, что твое тело так и не нашли. Почему ты сразу не вернулся? Тебе давно пора было прийти!
Ярость, отчаяние, скорбь захлестнули Уолта.
– Как я мог вернуться? Я обязан был умереть.
– Тебя должны были убить? Но раз они не сделали этого, чем же ты виноват? Руку ты там потерял? – Фред кивком указал на обрубок.
– Там.
– Этого достаточно. Ты должен был вернуться к нам.
Уолт пытался объяснить, что потерять правую руку – это слишком мало, вот если бы он подставил под удар все тело и погиб, защищая короля, тогда бы он исполнил свой долг.
– Плохо тут?
– Куда уж хуже! – Фред пронзительно, истерически рассмеялся и быстро сунул в рот кулак, чтобы остановить смех. – Я покажу тебе.
Он пошел впереди Уолта по краю насыпанного еще в железном веке вала, продираясь сквозь черные кусты боярышника, шиповника, рябины, словно забрызганные кровавыми каплями ягод. Ниже росла бузина, уже растерявшая листья и ягоды, – только густо сплетенные ветви тянулись к слоистым облакам.
Пару миль они прокладывали себе путь через заросли, то по небольшим полям, опоясанным изгородями, то через рощицы, особенно буйно разросшиеся возле ручьев, которые на западе впадали в большую реку. Дикая природа перешла в наступление: кизил, черную ольху и плакучую иву вот уже три или четыре года не вырубали, и они вновь захватили возделанные, обжитые за последние пять столетий земли. По дороге им попался дочиста обглоданный скелет коровы.
Пологая тропинка привела их ко второй гряде известковых холмов, где в глубоких лощинах тоже поднялся лес. Они миновали разрушенные лачуги и вышли к сломанной изгороди, которая некогда окружала небольшую усадьбу. Прежде тут стояли основательные постройки: господский дом с залом для пиров и собраний и пять флигелей – три из них более просторные, с высоким чердаком; был и колодец – теперь в нем плавала дохлая свинья, выставив наружу копытца и хвостик; были амбары и хмелесушилка, варили ячменное пиво.
Все истребил огонь, уцелели лишь столбы и перекладины из векового, выдержанного дуба, но и они сильно обуглились.
В примыкавшем к господскому дому просторном флигеле, в самой середине его, на старинном закопченном кресле сидели мать и ребенок. Плоть растаяла от жара, волосы и одежда исчезли, только следы от ремешков свивальника еще можно было разглядеть вокруг тельца младенца.
Кто-то – должно быть, Фред – возложил на голову женщине веночек из весенних цветов, морозника, рождественской розы. Цветы засохли, но сохранилась их форма и бледно-зеленый оттенок. Это была Эрика, жена Уолта, и сын, зачатый перед великой битвой[8].
Вот он и дома. Уолт наклонился, поднял веточку дуба. Листья стали коричневыми, крошились под рукой. Когда-то на ветке висело три желудя, теперь – только шляпки.
Часть I Скиталец
Глава первая
Три года он провел в пути или уже четыре? Сначала он сам не знал, куда бредет, и не думал об этом. Друзья заплатили капитану за проезд и погрузили его на корабль больным, почти умирающим; по ту сторону Пролива[9] перед ним распростерлись бесплодные замерзшие топи, где люди селились в свайных домиках, под полом рос камыш и крышу тоже крыли камышом. Местные жители удили рыбу сквозь проруби во льду, ставили силки на зимующую дичь, с удивительной ловкостью и быстротой скользили по льду на коньках с лезвиями из коровьих лопаток. Говорили они на германском наречии, так что путнику нетрудно было объясниться.
Среди туземцев нашелся целитель. Со дня битвы миновало уже три месяца, а культя все еще гноилась, из раны выходили обломки раздробленной кости, от нее дурно пахло. Старик промыл рану в горячем настое трав, приложил паутину, которой были увешаны в доме стропила и столбы, обмотал руку чистыми тряпками. Через полмесяца старик снял повязку: воспаление почти прекратилось, противного запаха уже не было. Лекарь повторил все сначала, и еще через пару недель рана полностью затянулась. С уродливой нашлепкой на конце обрубок походил не то на гриб, не то на гигантский пенис. Какое-то время шрам отчаянно чесался, но спустя несколько недель утратил чувствительность.
