Все молчат, и слышатся только вздохи усилившего ветра, который бросает на ноги пригоршни больно жалящего песка.
Выхода нет – минута сомнения или колебания, и тебе конец. Этот урок мы уже усвоили. Я кидаюсь на злопыхателя, хватаю обеими руками за отвороты куртки, бью головой в грудь, под вздох. Мне удается застичь Ульфрика врасплох, с полминуты я использую свое преимущество, колочу его кулаками по груди, по рукам и лицу, но вот он уже опомнился, швыряет меня наземь, вжимает лицом в песок, садится сверху и мозжит кулаками по глазам, носу, губам. Поднявшись, он нащупывает большущий голыш, гладкий кусок кремня, оставленный на берегу отливом, размахивается, но мой господин успевает перехватить занесенную руку.
Гарольд снова поднимает меня на ноги.
– Теперь ты должен мне две жизни, Уолт Эдвинсон. На сегодня хватит, – он смеется, и смех его похож на рев боевой трубы.
Они покончили с моллюсками, Квинт достал из мешка две маленькие лепешки, чтобы подобрать со дна отвар. Зачерпнув ведерко воды, он сполоснул медный горшок, деревянную ложку и миску и снова убрал их в походный мешок.
– Хорошая история, – проговорил он. – Три жизни спасено в один день, и ни за одну не уплачено. Чувствую, продолжение следует. Я люблю истории с продолжением («сериал», – мелькнул в его голове латинский термин). Словом, я больше обязан тебе за рассказ, чем ты мне – за обед.
Они пошли дальше по берегу, жадно вдыхая запах моря и сосен.
– Да, не похоже на широкое и бурное Ирландское море. – Внезапно Квинт остановился и спросил: – А зачем вы отправились в Ирландию, в Уэксфорд?
Глава пятая
В ту пору, о которой шла речь, Уолт смутно представлял себе, куда и зачем их везут. Мальчик знал одно: его выдернули из гнезда, из нежных объятий матери, сестер, тетушек, разлучили с родной усадьбой, где он мог каждый день наблюдать, как телята сосут материнское вымя, где недолгая печаль о безвременной гибели полуторагодовалого борова, успевшего превратиться в приятеля, утолялась сочным мясом и потрескивавшим на огне салом, копченой ветчиной и сосисками (их хватало до Великого поста); он расстался с дружеской компанией, сыновьями свободных крестьян, чьим признанным вождем он успел стать – ведь его уже немолодой отец был владельцем манора. Ватага подростков обчищала соседские сады, забиралась в лес, купалась в реке у мельничной запруды и дралась с ребятами из Щротона – те и другие бросались камнями и пуляли из рогаток, гоня врага вверх и вниз по холмам Хэмблдона.
Все исчезло в мгновение ока, и лишь потому, что, спасая котенка по имени Уин, Уолт показал чужакам свою ловкость и отвагу! Он не сразу почувствовал боль разлуки, сильнее было изумление: подумать только, пять сотен вооруженных слуг верхами, двести ополченцев – свободные крестьяне, которых господин мог временно призвать на службу, оружейники, маркитанты, повара, кузнецы, да еще повозка с медной монетой – каждому платят поденно, а при повозке состоит клирик с выбритой тонзурой, он носит под мышкой толстый том в кожаном переплете и записывает все расходы. Посреди пестрой толпы, ближе к голове процессии, не Гарольд, а сам Годвин, его отец, эрл Уэссекса, верхом на огромном гнедом жеребце с пучками шерсти на щетках, с такой длинной и широкой головой, какую редко увидишь у лошади, просто чудовище какое-то, следом едет знаменосец со штандартом – на красном полотнище вышит золотой дракон, настоящими золотыми нитками вышит, и несколько самых доверенных слуг всегда держатся рядом с эрлом.
Почти весь путь они ехали по старым римским дорогам, а когда им требовалось отклониться в сторону, сворачивали на более древние тропы. Проезжали одну деревню за другой, усадьбу за усадьбой. Люди выходили навстречу Годвину и двум его младшим сыновьям, приветствовали их радостными криками, танцевали, падали на колени, протягивали поросят, фрукты, цветочные венки. Иной раз эрл делал остановку, чтобы похвалить тана за хорошее состояние моста (в писаной хартии, подтверждавшей права землевладельца, указывалась и его обязанность вовремя чинить мосты), в другой раз брал пеню с нерадивого хозяина, если обнаруживал в укреплениях брешь.
На шестой день они заночевали в Чеддере, отведали сыра, обильно запивая его сидром, и потолковали о подземелье, расположенном среди гор в миле от замка – говорили, там водятся ведьмы, хотя наверное никто не знал. Здесь к ним присоединился бедный Ательстан-Тимор, оторванный от материнской груди, – отчим-то рад был спровадить его из замка. На следующий день им пришлось долго подниматься по крутой, петлявшей тропе, откуда открывался вид на гору в Гластонбери, где гулял младенец Иисус в сопровождении дяди-купца. Там же покоятся останки короля Артура и королевы Гиневры. В земле виднелись глубокие впадины: оттуда добывали содержащую свинец руду. Ее выплавляли странные и страшные люди: обезображенные неведомой болезнью, полусумасшедшие, с которыми мастера обращались хуже, чем со зверьем. Как раз тогда новые церкви, монастыри и дворцы стали покрывать крышами из этого материала, более устойчивого и долговечного, чем переплетенные прутья и деревянные планки.
К полудню девятого дня они добрались до Глостера. Маленький городок, надежно укрытый римскими стенами, жался к церкви и монастырю. Там – не в самом городе, а на восточном берегу реки Северн, в трех милях от Глостера, они соединились с Гарольдом. В ту пору Гарольд носил титул эрла Кента; он привел с собой преданных ему людей, а три его брата – свои дружины. Теперь свита Годвина и его сыновей состояла из двух тысяч хорошо вооруженных и обученных воинов, а еще пять тысяч набрали в ополчение из крестьян. Воины по большей части жили в шалашах, сплетенных из прутьев орешника и накрытых шкурами, плащами, попонами, – всем, что было под рукой, но эрлы и их телохранители разместились в роскошных шатрах, почти не уступавших размерами покинутым усадьбам. В самом большом шатре, наспех сооруженном по приезде, поселился Годвин. Здесь его сыновья пировали и веселились, словно они явились на праздник, словно этот поход не мог в любой момент обернуться страшнейшим для страны злом – междоусобной войной.
За рекой столь же многочисленное войско собралось вокруг шатра, над которым реял королевский стяг, в шатре был сам король, а вокруг него – дружины эрлов Мерсии, Йорка и Нортумбрии[25] и вся королевская рать.
– Конечно, – продолжал Уолт, а тем временем Квинт расстелил свой мешок на постели из сосновых игл, насыпанных поверх прогревшегося за день песка, поблизости от весело пылавших в костерке шишек. В двадцати шагах от них плескалось Мраморное море, на гребне каждой волны мерцала призрачно фосфоресцировавшая зеленая полоса, луна во второй четверти протягивала тонкие, как золотая проволока, лучи в черноту ночи, из кустов чуть поодаль лилась песня соловья. – Конечно, нам никто не удосужился объяснить, в чем, собственно, дело. Лучше всего мне запомнилось, как нас отправляли в большой шатер прислуживать у длинного стола, подносить мед, вино, эль в больших кувшинах – и порка грозила тому, кто не поспеет наполнить лорду чашу или рог для питья, прежде чем тот досчитает до десяти. Быков жарили целиком, и овец тоже, к столу подавали корзины хлеба и фруктов, головки ярко-оранжевого глостерского сыра. Вся семья Годвина, отец и сыновья, собралась вместе.
– Посмотреть бы на эту семейку. Кажется, она тащила на себе все грехи, какие только известны человечеству. Как же выглядели эти люди? Начни с самого Годвина.
Уолта эти слова обескуражили. Для него Годвинсоны не были преступниками – ни тогда, ни теперь. В его глазах они были героями. Тем не менее он старательно рылся в памяти, стараясь отыскать то немногое, что уцелело спустя семнадцать-восемнадцать лет.
– Годвину шло к пятидесяти, он был высокий, крупный, широкий в плечах, раздавшийся в поясе, руки – как у кузнеца, бедра – как у дикого быка. Черные волосы слегка поседели, отросла длинная окладистая борода. Всем блюдам он предпочитал баранью ногу, хотя в тот раз съел также пару куропаток и трех перепелов. Я трижды подливал мед в его чашу – большущую чашу, вмещавшую по меньшей мере кварту. Веселье слегка пошло на убыль, но тут явились поэты и музыканты, зазвучали хвалебные песни во славу Годвина и его сыновей, а потом Гарольд взял в руки арфу и запел о битве при Мэлдоне[26], все знали эту песнь и пели вместе с ним. А как они были одеты – никогда я не видывал подобной роскоши! Плащи на них были алые, или темно-синие, или шафранового цвета, золотые браслеты на руках, золотые ободки в волосах, золотые кольца на пальцах – у всех, у мужчин и у женщин. С ними были и женщины – либо походные жены, либо попросту наложницы, законные супруги оставались дома, пеклись о детях и домашнем очаге.
– Так что Годвинсоны? – напомнил Квинт.
