Фельдмаршал Александр Васильевич Суворов любил его, баловал и называл «неугомонным Волконским».
А годы, десятилетия шли, менялись в столице цари и министры, и стареющего Григория Семеновича постепенно оттирали наглые «баловни судьбы». И нету Суворова. И нету фельдмаршала Репнина, тестя Григория Семеновича.
Царь Александр — крестник Волконского — быстр на высочайшие повеления, вот и назначил князя военным генерал-губернатором в далекий Оренбург, за тысячи-тысячи верст от Петербурга, в зауральские дикие степи.
И крестный отец царя смирился — уехал.
В столице ходили сплетни: дескать, из-за давнего ранения в голову штыком разум князя потемнел, а в Оренбурге служба тихая, великого ума от губернатора не требуется… Услышав такое, младший сын, любимец Сережа, вознегодовал: «Выходите в отставку, отец, иначе станете посмешищем!..» И старшие, Николай и Никита, отговаривали отца принять назначение.
Супруга князя, Александра Николаевна, не согласилась:
— Император относится к Григорию Семеновичу, вашему отцу, благосклонно. Стоит ли обращать внимание на сплетни? Воля императора — нерушима.
И князь подчинился.
Скоро два года, как он управляет обширным Оренбургским краем. Упрекать себя, право же, не за что: царит порядок, в башкирских кантонах — спокойствие. Но закат жизни Григория Семеновича безрадостный: донимают головные боли, а еще сильнее мучает одиночество. Сыновья на военной службе, Сереже еще семнадцать, а уже получил поручика. Старшие, Николай и Никита, в действующей армии. А супруга Александра Николаевна страшится расстаться с Петербургом…
«Зауряд-хорунжий, судя по всему, умный. И к дисциплине привык. Не забыть бы — отметить!..»
Рассвет занимался нехотя, смутно, и тяжелые тени пересекали улицы, когда князь вышел на обычную свою прогулку. Куда направить шаги — к воротам Хакмарским, или Орским, или Чернореченским, или Водяным? Князь вынул из-за пазухи образок, перекрестился, пошептал молитву и пошел к Водяным воротам. Часовой у казармы засуетился, хотел было вызвать караул, чтобы чествовать генерал-губернатора почетным строем с барабанным боем, но Григорий Семенович отмахнулся: не заводи, мол, суеты…
И поднялся на земляной вал, опоясывающий город. Пятиугольные бастионы, башни, эскарпы и контрэскарпы построены прочно, навечно. На бастионах — пушки. Крепость надежная, но маневры по обороне города с боевыми стрельбами эти годы не проводились, и, признаться, князь о них не думал. В башкирских кантонах о былых бунтах и думать позабыли: тишь, гладь и божья благодать. Да, сейчас спокойно, а завтра? Наша опора — такие, как зауряд-хорунжий: разумные, в годах, привыкшие к воинской дисциплине и к русским командирам.
Князь медленно спустился с насыпи, устало присел на придорожный камень. Нет, в степь он не пойдет, рискованны дальние прогулки… Он остановил прохожего, попросил помочь снять сапоги, перемотал портянки, опять обулся и поблагодарил доброго человека за помощь.
— Помилуйте, ваше сиятельство, — забормотал прохожий, — да мы всегда готовы…
Князь уже, видно, забыл о нем, смотрел безучастно в степь.
Горожанин быстро, на цыпочках, отошел от странного губернатора, но его остановил часовой у заставы:
— Эй, слышь, сколько он тебе дал за услугу?
— Ни копейки.
— Врешь!
— Святой крест!
Григорий Семенович услышал, усмехнулся в усы и крикнул: «Подожди!» А когда прохожий и часовой застыли в ожидании и в испуге, по-старчески мелкой походкой приблизился к ним и швырнул в пыль горсть серебряных и медных монет.
…В этот день был обнародован указ генерал-губернатора о назначении зауряд-хорунжего Ильмурзы Абдрахманова старшиной юрта в ауле Бардегул Девятого кантона.
3
Ильмурзу вызвали срочно нарочным в кантон, вернулся он вечером пьяным не от вина — от радости, вломился в избу, швырнул папаху на нары, затопал сапогами, словно плясать задумал, гаркнул жене Сажиде:
— Сам себе голова!.. Боевой офицер, с медалью, зауряд-хорунжий, сын Абдрахмана! Зря, что ли, я боевой офицер, зауряд-хорунжий?! Теперь все земляки станут передо мною шапки ломать! У-у-у…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Сажи да перепугалась, застонала:
— Отец, не заболел ли ты? Эстагафирулла тэубе! С оренбургского базара вернулся, сказал, что лично знаком с губернатором! Ну ладно, перепил, с кем не бывало…
— Что мне базар? Базар — тьфу!.. Начальник кантона стоя читал указ губернатора. У князя глаз острый, знает, кого возвысить. Придворным так и сказал: — Этот зауряд-хорунжий мой друг, вместе против турецкой орды сражались. Теперь буду богатым и знатным. Аллах услышал мои молитвы. Слава Всевышнему!
— Атахы-ы[3], — заплакала жена.
В избу вошел легкими шагами стройный подросток, почти юноша, с нежным пушком на верхней губе.
— Что случилось? Почему ты плачешь? — тревожно спросил он мать.
— Улы-ым! — торжественно провозгласил Ильмурза. — Губернатор назначил меня старшиной юрта. Личный указ начальнику кантона Бурангулу.
— Ну и замечательно, — обрадовался Кахым. — И не надо плакать, эсэй.
— А если губернатор обманет?
— Ду-у-ура! Как обманет? Указ с приложением печати.
— Атай правду говорит — указ! — успокоительно сказал матери сын.
— Указ! — подхватил Ильмурза. — Готовь угощенье, зови гостей. Пусть все знают нрав старшины.
— Схожу к Асфандияру-мулле, взаймы попрошу муки, — засуетилась жена.
— Не унижайся! — приказал Ильмурза. — Сами принесут подарки, только мигну! Зарежем козу…
— Не дам резать козу! — заревела в голос Сажида.
— Да я тебя зашибу-у-у! — Ильмурза вспылил и двинулся на жену, закатывая рукава рубахи.
— Отец, пальцем мать не тронешь! — Кахым решительно преградил ему путь к печке, где стояла плачущая Сажида. — Не допущу!
— Осмелел, сопляк! — рявкнул Ильмурза, но спохватился, что услышат соседи и столпятся у ворот и окон, — срам старшине в первый день владычества заводить драку в доме.
Сын снизу вверх пристально смотрел на отца, в прищуренных глазах злые огоньки. Ильмурза сообразил, что кончается его власть над Кахымом, натянуто рассмеялся:
— Ишь петух!.. — И, взяв с нар шапку, вышел из избы. Кахым опустил голову, виновато смотрел на мать, уже раскаиваясь, что открыто выступил против отца.
— Грех, большой грех, сынок, перечить отцу! — упрекнула Сажида, вытирая глаза полотенцем.
— А тебя обижать не грешно?
— Не грешно! Битое мужем или отцом тело и в аду не горит. Власть над женою вручена мужчине самим Аллахом. От судьбы не уйдешь!.. Всякая женщина — раба мужа.
— А Буранбай-агай[4] говорит, что все люди — и мужчины, и женщины — равны перед Богом.
— Шайтан подсказывает ему такие слова, дитя мое! — Сажида перепугалась пуще прежнего, зашептала молитву, отплевываясь от нечистой силы. — Не в пользу, вижу, тебе дружба с Буранбаем. Научил, видишь ли, читать русские книги, а от них все зло.
— Нет, Буранбай-агай — добрый, — не согласился Кахым. — И умный! Говорит, что в книгах — мудрость мира.
— Не знаю, не знаю, дитя мое, — задумчиво покачала головой Сажида и вдруг спохватилась: — Да чего я стою? Надо же прибраться.
Кахым махнул рукой и, все еще взбудораженный, вышел во двор, чтобы распрячь лошадь, положить ей сена. «Неужели отец и вправду беседовал с губернатором? Может, попросту расхвастался? В городе он так усердно угощался с приятелями, что спустил все деньги, вырученные за дрова, и сам же признался, что храпел в арбе всю обратную дорогу. Да, пожалуй, приснилась ему встреча с князем…»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Через полчаса во двор с горделивым видом вошел Ильмурза, за ним работник нес на спине мешок.
— Неси в дом, выложи на нары, — приказал он, а сам остановился перед сыном, подбоченился: — Видишь, как узнали, что я лично возвышен князем, так и шеи согнули, залебезили — и лавочник, и богатеи.
— Взятки? — поморщился Кахым.
