Глава четвёртая. Раёк
В раннем детстве я мало общалась со сверстниками.
Они были мне неинтересны – разноцветные толпы шумных детей.
Меня никогда не тянуло к ним, мне нравился мой маленький и замкнутый мирок, и я не представляла себе другого.
Я просыпалась рано, и утреннее солнце заливало мою комнату.
Я взбиралась на подоконник и подолгу смотрела в окно, наблюдала за жизнью улицы.
Улица бежала и двигалась – по ней торопливо шли прохожие: старушки, мамаши с детьми и колясками, школьники с рюкзаками, собачники, мужчины в деловых костюмах.
Изредка проезжали машины; хрипели и сипели на стоянке за гаражами автобусы, и до меня доносился запах бензина. Наш двор находился между автобусной стоянкой и заросшей обширной территорией детского сада, которая была ограждена забором из сетки «рабица».
Двор наш был тогда очень зелёным – в нём росло множество деревьев и кустарников, а некоторые из них растут и по сей день.
Перед самыми окнами высятся стройные чёрно-белые стволы берёз с длинными ветвями.
Осенью берёзы и прочие деревья во дворе – клёны, ясени, тополя окрашиваются в золотисто-жёлтые, пурпурные, ало-багровые и охряные цвета.
Сначала, где-то в начале сентября, изменение цвета листвы происходит местами, не полностью, как будто загадочный гигантский богач-скряга начинает выбрасывать на зелёный ковёр из своего сундука драгоценности, чтобы полюбоваться на них – но сначала осторожно, маленькими горсточками, и через них ещё просвечивает зелень ковра.
А потом, видимо, роскошный блеск и красота драгоценностей овладевают этим богачом всё сильнее и сильнее, и он начинает рассыпать направо и налево золото, рубины, шпинель, опалы, вылетают из сундука и алая парча, и красный бархат.
И к середине октября и земля, и деревья сияют благородными, слегка приглушёнными цветами драгоценностей: богач любуется ими.
А потом, к ноябрю, богач снова потихоньку складывает свои драгоценности в сундук, налюбовавшись на них.
Летом и поздней весной наш двор окрашен в сочные и тёплые зелёные оттенки с добавлением позолоты – солнечного света.
С раннего утра, как только шаловливые солнечные лучи начинают бегать по листьям, щебечут птицы, и их голоса начинают звучать не сразу, а постепенно, один за другим.
Сначала слышится тоненький и слабый голосок какой-то маленькой птички, за ним следует другой – уже более громкий, затем третий, и так к полудню набирается уже целый ансамбль.
Где-то, совсем недалеко, в ветках тополя, кричит и постукивает дятел, тенькает синица и верещит воробей.
По берёзам лазает поползень, ищет насекомых в трещинках стволов.
Тогда ещё не было в нашем дворе цветных с резными спинками скамеек, стоящих на круглой площадке с мелкой щебёнкой.
Была только маленькая деревянная шаткая скамеечка да толстый ствол поваленного дерева.
На этой скамеечке и на стволе под зелёной сенью клёнов, тополей и ясеней, сидели пожилые пьяницы – жильцы нашего дома.
Они обменивались анекдотами, вели какие-то бесконечные беседы, иногда выносили шашки и шахматы, играли, потягивая спиртное и беря закуску, разложенную на газете.
Временами к ним заходили другие забулдыги из соседних дворов; становилось веселее; кто-то приносил гармошку, и её ноющие звуки разносились довольно далеко по окрестностям.
Из всех пьяниц мне запомнился дядя Петя – наш сосед с первого этажа, который и зимой, и летом носил серо-коричневую фетровую шляпу и никогда её не снимал.
Этажом ниже, в соседнем подъезде, жила сумасшедшая старуха Машка, которая ругала с балкона всех тех, кто, по её мнению, нарушал общественный порядок.
– Что это такое?! Безобразие какое! Сволочи! – орала она хрипловатым голосом.
У Машки было постоянно перекошенное от злости лицо с маленькими чёрными и пустыми глазками.
Тогда у Машки и её взрослого сына, с которым она жила, был большой чёрный пёс породы ризеншнауцер.
Когда Машкин сын уходил на работу, пёс подолгу и заунывно выл на балконе, задрав голову и сложив губы трубочкой.
Машка не выводила его гулять – она не могла с ним справиться, потому что он рвался с поводка и норовил убежать.
Вот он и выл, скучая по хозяину и по прогулке.
Летом Машка выходила во двор и орала во дворе, либо сажала цветы в палисаднике и ухаживала за ними.
Она ревностно охраняла свои цветы, и боже упаси, если кто-нибудь наступал на них. Сразу выливался на голову целый поток ругательств:
– Сволочь! Безобразие какое! Здесь нельзя ходить! Зачем цветы топчешь?! Я сейчас милицию позову! Всё, иду в милицию звонить!
Она и правда звонила в милицию, которая, естественно, никак не реагировала на сообщения вроде тех, что дети бегают по газону или кто-то ставит машину в неположенном месте.
Машка орёт до сих пор, теперь ещё вдобавок стучит по балкону, и засыпает милицейский участок своими бесконечными звонками.
Опираясь на костыль и слегка прихрамывая, из нашего подъезда выходила древняя старушка – баба Аня, живущая на первом этаже.
У неё была пушистая белая с рыжими и чёрными пятнами кошка Муська, которая целые дни проводила на улице.
Вечером она сидела в подъезде на коврике перед входной дверью квартиры бабы Ани.
Баба Аня не знала, что Муська вернулась, и иногда ей приходилось сидеть долго, прежде чем открывалась дверь.
Иногда соседи звонили в квартиру бабы Ани, чтоб та впустила кошку. Временами соседям открывал сумасшедший сын бабы Ани, который лишился разума из-за травмы на работе.
– А, киску, – говорил он, шаркая ногами и шлёпая губами. – Давайте киску…
Рядом с бабой Аней жила тётка Маринка – большая сплетница, любительница выпить и болтушка, которая знала всё про всех.
Плакат «Не болтай!» был в советское время создан именно для таких, как тётка Маринка.
У тётки Маринки было две дочери, которые улыбались, глядя на меня, маленькую. Одна из них, Таня, подарила мне плюшевого утёнка с жёлтыми лапами и жёлтым клювом, когда мы с мамой заглянули к тётке Маринке в гости.
Во дворе соседнего подъезда нашего дома стояли скамейки со спинками.
На них с утра до вечера сидели три толстые старухи, которые сплетничали между собой и обсуждали каждого выходящего из подъезда соседа.
В холодную погоду они прогуливались со скоростью улиток вокруг дома, не переставая сплетничать.
Иногда к ним подходили другие старухи, и их беседа становилась более оживлённой.
Когда я выходила на балкон и заглядывала за его край, я видела целое море зелёных листьев, по которым бегали солнечные зайчики.
На ветках берёз перед окном сидели толстые сизые голуби с переливающимися грудками и красноватыми радужками.
А в лазурно-бирюзовом небе летали небольшой стайкой домашние белые голуби, которые жили в голубятне за автобусной стоянкой – там, где кончалась территория детского сада.
Голубятня эта и до сих пор стоит, и белые голуби по-прежнему вылетают из неё.
Каждое утро хозяин выпускал голубей, и они до заката скользили по небу, и мне тоже хотелось иметь крылья, чтобы взмыть ввысь и последовать за ними.
Однажды я завернулась в белую прозрачную штору, висящую у открытого балкона, и представила, что это крылья.
Я закрыла глаза. Лёгкий весенний ветерок, веющий с балкона, обдувал меня.
Вдруг мои ноги начали отрываться от деревянного порожка у балкона, я постепенно, плавно стала подниматься в воздух, взмахивая крыльями…
Вот я уже за краем балкона, лечу над зелёным морем кустарников, оглядываясь на окна нашей квартиры на третьем этаже в серой кирпичной пятиэтажке – «хрущёвке».
Белые голуби уже совсем близко, я вижу их кроткие чёрные глаза-бусинки, поджатые грубые лапки с коготками и маховые перья…
Видение уплыло.
Я снова стояла у балкона, завёрнутая в белую занавеску. Но тогда я не поверила, что это было всего лишь видение.
Просто вовремя вернулась домой.
«Никто не должен знать, – подумала я, – что я умею летать».
Таким был мой маленький раёк.
Глава пятая. Отправляясь в плаванье
Отца я знала мало: он ушёл в другую семью, когда мне было три года. В другой семье он произвёл на свет мою единокровную сестру Олю.
Отец приезжал к нам по выходным.
Часто он, приезжая, захватывал с собой видеокамеру и снимал меня на неё.
Он всё время смеялся, шутил, играл со мной в разные игры, учил меня делать бумажные самолётики.
Мы с ним ходили в Терлецкий лесопарк, частенько к нам присоединялась мама, особенно после того случая, как он уронил меня в пруд.
А произошло это вот как.
Мы с ним стояли на песчаном берегу пруда, и он, шутя, спросил:
– Хочешь отправиться в плаванье?
– Нет, – подумав, ответила я.
– Точно? – отец подмигнул мне.
– Точно, точно…
Вдруг отец взял меня на руки и стал раскачивать над самой водой.
