– Сколько? – поинтересовался Держава.
– Триста пятьдесят косарей в американской валюте.
Держава протяжно присвистнул. Но он надежный, проверенный, не соблазнится. Как и Горбуша. Идти им некуда, к тому же привязались к Бельмасу, потому что он справедлив, а за подлость – оба знали прекрасно – наказывает безжалостно. Хотя не в страхе дело, просто еще существуют люди, с которыми и в разведку пойдешь, и одеялом, даже если оно одно, поделишься. Но не эти причины побудили Бельмаса довериться Державе с Горбушей. Внутри у него нехорошо свербело. К деньгам он относился философски: как пришли, так и ушли, только так было раньше, теперь ситуация изменилась – деньги нужны позарез. Как только Бельмас узнал, что у него есть дочка, написал Японцу одно письмо, второе, а друг ни строчки в ответ. Уж не помер ли?
Четыре месяца спустя Бельмас расправил крылья и полетел к дочурке. Его ждали нехорошие новости: Японец бабки не отдал, сказал, что только лично в руки Бельму вручит. Что ж, разумно не отдавать бабки неизвестно кому. Однако под ложечкой протяжно ныло: не хочет Японец возвращать долг. Если так, то придется забирать, что сопряжено с некоторыми осложнениями. Но Бельмас по натуре оптимист, рассчитывал на благоразумие Японца.
– Вы-то как жили, на что? – спросил он у Державы.
– Горбуша подрабатывал то грузчиком, то на стройке. Я ж за твоей дочкой глядел.
– Ну, ладно, плохие времена прошли, – сказал Бельмас, похлопав обоих по плечищам. – Начинаем новую жизнь, это я вам говорю.
Кое-что он припрятал в давние времена на черный день и сразу откопал клад, зарытый им же. Продал пару вещиц, купил машину и костюм, ведь к дочери следовало явиться при полном параде. Права купил себе, а также Державе и Горбуше, без прав ведь машина – железо.
– Ну а как моя девочка? – спросил он, ожидая услышать восторги. Мол, и красавица, и умница, и труженица – в общем, нормальная девочка.
– Кипяток в морозильной камере твоя Сандра, – огорошил Держава. Огорошил не столько словами, сколько тоном. Очень уж чересчур негативно прозвучали его слова.
– Что ты имеешь в виду? – захотелось разъяснений Бельмасу.
– Сам увидишь.
Ничего такого он не увидел. Собственно, толком даже не рассмотрел Сандру, ведь диалог с ней не длился и минуты. Девочка не признала в нем папу, потому что карга ей не рассказала про родного отца. Не сволочь, а? Не поленилась приехать в колонию, сообщила о дочери, требовала присмотреть за ней, а сама не сказала Сандре о нем. Нет, сказала! Будто папа Сандры мерзавец, негодяй, подлец и свинья. Зачем она так сделала? Потому что вредительница, каких в советское время расстреливали. Навредила ему перед смертью, заодно и Сандре. Да если б он знал, что у него есть дочка, жизнь сложилась бы по-другому, да он бы для нее... Эх!
– А как же кровь? – произнес он вслух потерянно. – Кровь должна заговорить, подсказать... Это не моя дочь. Моя дочь узнала бы меня без старой карги.
Может, Клавдия Никитична перед смертью нарочно его подразнила? Отомстила за Нину? Но от мысли, что он отец, Бельмас отказаться уже не мог. И надумал проверить еще раз голос крови. Бельмас уселся на скамейку на детской площадке, рядом поставил коробку с куклой (купил самую дорогую и самую большую), на нее водрузил коробку конфет. И затянулся сигаретой. Он ждал, когда Сандра выйдет. Курил, волновался, думал, как ей доступно объяснить, что он не разыгрывает ее. И надеялся почувствовать энергетический поток, который потечет от него к Сандре и от нее к нему.
Во дворе появился Горбуша, поискал глазами Бельмаса, замахал руками, стараясь обратить на себя внимание. Но Бельмо сидел, сцепив на колене пальцы рук, в глубочайшей задумчивости, ничего не замечая вокруг. Горбуша размерчиком, как и Держава, но посимпатичней и помоложе, а также добродушней. В колонию залетел по иронии судьбы (такие преступлений не совершают, но об этом он не говорил, вывод Бельмас сделал сам). Горбуша потому и получил рыбье прозвище, что молчун – никто не слышал, чтоб он хотя бы слово сказал, значит, немой. Он подошел к скамейке, Бельмо поднял на него тоскливые глаза и махнул рукой – уйди. Горбуша понимающе покивал, засим поплелся со двора.
Прошел еще час ожидания и сомнений. Дверь подъезда распахнулась, появилась Сандра. Замешкалась, копаясь в сумочке. Только сейчас Бельмас рассмотрел сие произведение, к которому, по словам подлой Клавдии Никитичны, он причастен. Статная. Это не в него. Наверное, статью Сандра в бабку пошла. Клавдия Никитична никогда не сгибалась, на плечах у нее так и покоилось достоинство, которое она боялась нечаянно уронить. Формы у девочки мамины – один к одному. На стройные ножки Нины заглядывались все парни в округе, а на ножках раскачивалась лучшая в мире попка. Ну и пусть у нее была не самая тонкая талия. Никогда не любил Бельмас считать женские ребра, а вот подержаться за выпуклую грудь, чтоб в зобу дыханье сперло, – это любил. Ему неважно было, какая там голова приклеена к шее. До Нины неважно было. Но потому она и запала ему в душу, что красивее девушки он не знал. Сандра в нее. Формы мамы завершали длинная шея (кстати, у него тоже шея длинная) и прекрасная головка, с которой струились до пояса светлые волосы. Правда, Нина была круглолицей, а у Сандры лицо удлиненное, с резко обозначенными скулами. Как у него.
Бельмас очутился у нее на пути. Сандра, на каблуках сильно превышавшая его в росте и оттого глядевшая на папу свысока, нахмурила изогнутые брови и неласково сказала:
– Опять ты?
Не заговорил голос крови. Значит, дочь не его. Но он предпринял еще одну попытку разбудить дочерние чувства:
– Сандра, твоя бабушка, Клавдия Никитична, год назад нашла меня и сказала, что ты моя дочь.
– А до этого где ты был?
– В... командировке. Длительной. Далеко.
– Значит, настаиваешь, что ты мой отец?
– Так сказала твоя бабушка...
В первый момент Бельмас не понял, что в него врезалось. Во второй момент он понял, что уже не стоит на земле, а летит куда-то назад, словно дьявольская сила мощным порывом ветра уносила его от Сандры. В третий момент он задом встретился с землей и врезался спиной в скамейку, на которой ждал дочурку. В четвертый момент перестал ощущать челюсть и нос, словно то и другое отсоединилось от лица. Бельмас недоуменно потрогал челюсть, мигая веками. А дочурка поставила на каменный бордюрчик ногу, выставила указательный палец и отчеканила:
– Это тебе за маму. А будешь и дальше настаивать, что ты мой папа, получишь и за мое обделенное, без отца, детство. Понял, дядя папа?
Сказав, она зашагала со двора, игриво покручивая маминой попкой и размахивая сумочкой на длинном ремешке. Держава и Горбуша помчались к Бельмасу. Сандра на них – никакого внимания, будто в мире существует она одна. Парни поставили на ноги обалдевшего Бельмаса, Держава констатировал:
– Состоялась встреча папы с дочкой. Зубы хоть не выбила?
– Зубы? – переспросил Бельмас, трогая челюсть. – Нет.
По дороге к машине он достал платок и утер кровь на губе, затем счастливо улыбнулся:
– Моя дочь. Моя!
Глава 2
В срочной химчистке почистили костюм, затем Бельмас велел Державе ехать к Японцу. Но, остановившись у офисного здания, присвистнул:
– Фью! Японец и правда в этом стеклянном скворечнике свил гнездо?
– Занял шестой этаж, – ответил Держава, поглаживая руль. – Здесь у него офис. А живет в собственной хате на Барабанке.
– Это же деревня.
– Была когда-то. Теперь в черте города, там живут лучшие люди.
– Вези на Барабанку, – сказал Бельмас. – Хочу посмотреть хату.
Когда-то здесь была типичная южнорусская деревня – чистая, ухоженная и не пьяная, а работящая. Еще лет пятнадцать назад весной можно было увидеть тут прелестную картину: хатка-мазанка, явно одинокая бабушка лет восьмидесяти белит внешние стены, а перед хаткой палисадник, на солнце греется кошка, мирно сосуществуя с дворняжкой. Зайдешь в такую хатку, и в глаза бросается не бедность, она была привычной, а идеальнейшая чистота, дорожки, вязанные вручную из лоскутков, занавески с вышивкой ришелье, на бабушке беленький фартук, иногда в латках, и белейший же платочек. Угощала такая старушка кислым молоком и воздушным белым хлебом, который уже редко, но пекли сами. И становилось тепло от кружки молока, мудрых глаз и постукивания ходиков, олицетворявших нечто настоящее.
Теперь это ушло. Нынче на Барабанке в глаза бросались двух-, трехметровые заборы, а за ними высились крыши частных владений, куда не зайдешь без особого разрешения. Держава остановил машину, указав на ограду из щитов:
– Вон за тем штакетником.
Бельмасу пришлось выйти и подняться на цыпочки, чтобы разглядеть «домишко». Однако увидел лишь крышу и часть окна под крышей. Он вернулся в машину, задумался, почесывая указательным пальцем возле губ.
– Баблосы любят только брать, – угадал его мысли Держава. – А отдавать не любят.
