16 января
Сегодня приехал в Дом творчества в Голицыно. Лиля меня провожала. Старый, дряхлый, в чем-то жалкий дом, где живут старые больные писатели, потому что здесь жить дешевле и спокойнее, чем в Переделкино или в Малеевке. Этот дом полон для меня воспоминаний. Начиная от самых давних (1934), когда я мальчиком жил здесь с отцом и с отвращением учил древнееврейский язык (отцовская причуда), и кончая зимой 1966-го, когда в крещенский мороз сюда впервые приехала ко мне Лиля. Завтра ровно пять лет с тех пор. И мы снова будем в той же первой комнате…
И все-таки я люблю этот дом. Тут писали талантливье книги, тут нищенски доживала свой век Марина Цветаева, тут арестовывали, подслушивали, дружили, любили…
17 января
Все-таки я отправил в "Сибирские огни" выправленную верстку очерка "Зеленая аптека" (Народ-целитель). Два дня вписывал и вычеркивал, так что в конце концов верстка потеряла сколько-нибудь приличный вид. Скорее всего, в Новосибирске ее бросят в корзину. Это стало традицией: я не узнаю своих очерков после набора. Приходится вести борьбу за каждую строку. Это вечное колебание между честью ("пропадите вы все пропадом с вашей публикацией!") и хлебом ("а что мы будем есть через месяц?"). Единственное утешение, что пока мы еще не голодали (хотя и задолжали немало), и никакой гнусности я еще своим именем не подписал…
18 января
25 лет занимаюсь я литературным трудом и 20 из них — пишу очерки о людях науки. Не однообразная ли у меня работа? Ну, еще один хирург, еще один селекционер. Кому это нужно, в конце концов? Тем более, что герои мои очень редко занимают генеральские должности, и, как правило, не имеют академических чинов. Нет, я думаю, что это не скучное и не безразличное чтение для читателя. Он встречает на страницах моих книг людей напряженной духовной жизни, людей, ведущих жестокую борьбу за новое. В этой борьбе проблемы совести, нравственности вырастают до уровня пробного камня жизни. Нравственные поражения для многих оказывались смертельными, а других ранили. Менялись герои, менялся и я. В прошлом меня привлекали спокойные победители, а теперь все чаще избираю для книг упрямых спорщиков, даже неудачников. Ведь в науке вчерашний неудачник то и дело оказывается классиком…
20 января
…Когда сто лет назад председатель Царского Комитета по печати Михаил Лонгинов пытался запретить издание Дарвина в России, то Алексей Константинович Толстой написал ему целое стихотворное послание. Есть там такие слова: "…У науки нрав не робкий/ Не заткнешь ее, пожалуй,/ Ты своей дрянною пробкой".
Лонгинов Дарвина не запретил, хотя и прочитал. Но академик, запрещающий книгу писателя, не читая ее, — такого не бывало даже в николаевской России. Впрочем, в старые-то времена академики брезговали исполнять грязную работу цензоров.
21 января
Маленький, сутулый, совершенно седой человек с марлевой повязкой на мертвом глазу. Тихая речь, деликатные, скромные жесты. И только огромный черный глаз с задранной бровью, и распахнутый ворот вылинявшей рубашки обнажают его подлинный неуемный характер. Это Иосиф Абрамович Раппопорт. Раппопорт — единственный, кто не покаялся на печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Мы познакомились с ним вчера на радио. Устроила свидание Алла Хлавиа, которая знает, как мне хочется писать об этом человеке и как он упорно, железно, отвратительно скромен. Разведчик времен войны, увешанный орденами и представленный к званию Героя Сов. Союза (которое не получил, как говорят, только из-за своего еврейского происхождения), он дважды, в 1957 и 1964 гг., назван Нобелевским комитетом в качестве достойного лауреата. Когда мы возвращались в его машине из радиокомитета (он довез меня до метро), И. А. сказал, что первый раз он узнал о предложении Нобелевского комитета через много месяцев от случайных людей. А второй раз власти хотели, чтобы он принял премию, но прежде ему предложили снова вступить в партию, откуда он был исключен по настоянию Лысенко в 1949 году. Раппопорт отказался. И вот творец идеи химического мутагенеза, идеи, которая сегодня уже дала десятки ценных сортов культурных растений (на Западе, т. к. у нас этот метод очень мало распространен), кутается в жалкое пальтецо и надевает на седую голову какой-то допотопный блин. Вид у него почти нищенский. Что это? Бедность или крайняя форма аскетизма, порождение все той же скромности? Он поразил меня еще вот чем. Прочитав мою рукопись о Вавилове, этот бескомпромиссный борец за правду, стал возражать против резкой оценки поведения академика Комарова и Сергея Вавилова. Смысл возражения сводился к тому, что "надо войти в положение человека при диктатуре". Я напомнил ему его собственное поведение при диктатуре, но он махнул рукой: к себе должны быть одни требования, к другим — другие. Раппопорт не хочет, чтобы я о нем писал. Вернее, он вообще не желает быть объектом какого бы то ни было внимания посторонних. У него своя теория популяризации науки. Общество переполнено информацией. Неучи и полузнайки, порожденные этим потоком сведений, более опасные субъекты, чем безграмотные мужики прошлого.
23 января
Закончил читать книгу Н. Эйдельмана о декабристе Мих. Лунине (ЖЗЛ, 1970). Умная и грустная книга. Радует большой и добросовестный труд автора-историка. Но сильнее — раздумья о неизменной судьбе российского интеллигента. Он всегда стремится сохранить правду о своем времени для истории. Отсюда — подпольные издания, «Колокол», Самиздат. Он жестоко расплачивается за свой донкихотский историзм. Всегда. Но, очевидно, есть в этой идее что-то вечное, святое. От Радищева и Новикова, через Лунина и Герцена, через подпольщиков Народной воли (Вера Фигнер с ее книгой) дошло это губительное и вместе с тем неудержимое стремление к Замятину, Платонову, Булгакову, а потом к Пастернаку, Анне Андреевне Ахматовой, к Солженицыну. Историческим долгом живет весь Самиздат — понять, сохранить, не забыть…
27 января
Сегодня ночью возникла идея соединить очерки об эпидемиологе Исаеве, хирурге Сеппо и пока еще не написанный очерк о генетике Раппопорте в одну книгу "Скверный характер". Характеры у всех троих действительно плохие. Но именно такие характеры творят науку и сохраняют чистоту человеческой натуры. Такую книгу не совестно было бы и «Совпису» предложить. Но согласится ли Раппопорт позировать? Никто из моих героев лучше него для этого трио не подходит.
30 января
Говорили с редактором Викторией Сергеевной Мальт о «юбилейном» к моему 50-летию однотомнике. Решили просить 35 печатных листов для переиздания романа о Хавкине, книги о Вавилове[2] и очерка об Исаеве. Это было бы посильно, но боюсь, что ничего из этого не выйдет. Особенно опасаюсь за роман.
2 февраля
Идут последние страницы очерка об эстонском хирурге Арнольде Сеппо. Очень сжился я с моим милым героем. Хочется рассказывать еще и еще (материалов много), но объем журнального очерка заставляет сдерживаться. Но не в этом беда, а в том, что опять полуправда. Нет борьбы Сеппо за признание, нет травли, которой он исподтишка подвергается вот уже полтора десятка лет. Нет, конечно, подлинного осмысления его личности как личности трагической. Он слишком талантлив, слишком независим и слишком хорошо понимает ценность того, что несет людям. Ему не может быть места среди академиков и генералов этого мира. «Нестандартен» — гласит вердикт общества, и я, историк, останавливаю перо вторично, боясь выдать редакторам правду о нестандартности героя. Если редактор узнает эту правду — лежать моему очерку в корзине. Так создается история…
3 февраля
Прочитал «Мысли» Паскаля — надо готовиться к работе над книгой о Войно-Ясенецком. Закончил очерк. Вечером до смерти захотелось в Москву. Ли не ожидала меня. Обрадовалась. Приятный вечер дома — справедливое воздаяние за две с половиной недели в Голицыне.
Письмо из журнала «Простор»: многострадальный очерк о творцах эры антибиотиков снова вернулся ко мне. Письмо зам. главного редактора Галины Васильевны Черноголовиной очень любезно "старались опубликовать, но не смогли".
Письмо из Томска. Университет не может, увы, пригласить меня для выступлений. Скоро буду издавать "Собрание отказов" — их накопилась за последний год солидная пачка.
4 февраля. Голицыно
Утром приехала сестра сидящего в лагере поэта-диссидента Ю. Г. Галанскова и еще какая-то женщина (очевидно, его жена) Аида. Стали они рассказывать мне о своей поездке в лагерную больницу. Галанскову 32 года, у него язва двенадцатиперстной кишки. Сильные непрерывные боли. Страдает так, что ни о чем не может говорить. Хотя они чуть ли не год ожидали свидания, но должны были уехать из лагеря раньше, чем окончится срок встречи. Он болеет непрерывно. В прошлом году пролежал в больнице 156 дней. Пьет новокаин и соду в огромных количествах. Лечение — атропин и инъекции витамина В-12. От операции отказывается. Сестра говорит о низком уровне хирургической помощи в лагере и отсутствии диетического питания. Она просит меня обратиться в Медицинский отдел МВД с тем, чтобы привлечь внимание к болезни брата. Очевидно, при таком состоянии, как сейчас, у него действительно может очень легко произойти прободение. Лагерь в 60 километрах от больницы. Езда на тряском автобусе доведет в этом случае больного до гибели.
