самое коричневое слово - шоколад;
и самый коричневый вкус - у хлеба, горячего,
с поджаренной горбушкой;
"интеллектуальный" коричневый
кожа старинных книг;
и коричневая горечь - глазные впадины,
обитые горячей кожей.
* * *
Тепло ладошкам трогать дерево: деревянные перила, крыльцо, кольчатые срезы бревен,
не знаю как, знаю, - весна начинается теплом дерева.
Меня поставили в перевернутую табуретку на крыльце, тянусь к прохожим. Солнце заливает глаза.
Можно ли назвать это памятью в обычном смысле?
Ведь мне тогда не были открыты еще названия вещей, да кажется, и не интересовали. Я словно пришла в знакомое, что всегда знала, потом вдруг забыла
и медленно послеобморочно вспоминаю, узнаю,
да, все верно, все на местах.
Потом забуду опять,
это появится соотношение вещей со мною.
Помню: деревянная стена, завалинка с песком, песка много, красные ягоды рябины высоко, жду, когда сорвут,
и праздник - красные ягоды растут снова в песке.
* * *
На полу лежит горкой картошка.
Перебирают, - очень порченную есть сразу, не очень
растянуть. Приятно, весело катать картофелину из угла в угол, взрослый предмет катать, как камешек, как мячик.
Мячики нам делали из тряпок.
Картошкины неровности делают движение очень живым и забавным,
словно серый уморительный зверок неуклюже бежит по полу.
Вдруг палец провалился в гниль. Кричу (и сейчас кричу) от ужаса неожиданности, скрытой в вещах.
* * *
Он играет со мной: бегу мимо, как будто не замечаю, и Он стоит, как будто не видит меня, когда я уже миную его, Он выкрикивает: Гав! - и будто бросается на меня, и я пугаюсь будто.
Он хватает меня на руки, и мы хохочем.
Помню этот смех рассыпчатый, разливчатый,
так только дети смеются, проливаются всей душой в смех, рассыпаются всеми камешками своих зубов, - полным ртом смеха смеются, без единой мыслишки, без единой хитринки,
- смеющийся ручеек по камешкам.
В первый раз Он и правда меня испугал неожиданностью. И как же полон и легок был смех, когда сообразила, что это игра, что это подарок внимания, мне, от Взрослого человека.
И Он смеялся радостно и подарочно.
Потом хотелось повторять впечатление, игру, и мы повторяли эпизод без конца, от самого начала до смеха.
И без конца длилось мгновение счастья.
Детская инерция не пускала меня прервать игру, и почему-то Он взрослый - не прерывал. Смех становился усердным, деланным и скучным изнутри.
Я избегала потом этого человека, почти не любила его, - он стал соучастником моей неискренности, нарушил безмерностью очарование мига.
Как-то потом все разрешилось, конечно, но я до сих пор
давлюсь этим переродившимся смехом.
* * *
Тру кирпич в лужу. Вода туманится красным, заливаются краской облака, плывущие в луже, поднимаю глаза, - небо красное - Солнце садится. Тру кирпич в лужу. Делаю закат.
А Землю дети делают из себя
в кроватке: коленки - горы, на одеяле нарисованы леса,
складки оврагами пролегли, волосы в ворс травы
вплелись...
в песке: зарывшись всем телом, только вижу,
как дышит Земля...
животом на теплом камне большом, округлом лежу...
* * *
Упала в яму, уже не плачу, смотрю вверх. Я не понимаю, что со мной случилось. Горизонт стянулся узкой петлей над головой, резко разделил свет и мрак. Небо прихлопнуло стеклышком, как в "секрете", еще это называется "жертва": мы выкапываем ямку, укладываем в нее что-нибудь очень драгоценное: цветную тряпочку, серебряную бумажку, пуговку, ..., прикрываем стеклом, засыпаем землей, делаем заметку, - потом найти, протереть стекло пальцем осторожно и замереть:
какая Тайна в Земле Вдруг!
Смотрю вверх, не ужас, и не отчаяние, и вообще ничего.
Смиренной пуговкой на дне ямы лежу.
Меня нашли и вытащили:
- Мы тебя искали, ты почему молчала?
- Я думала, я умерла.
* * *
Дети в своей малости находятся на уровне вещей и явлений небольшого масштаба. Это детали, пустяки, они могут быть вовсе незначительны и разны для всех. Но детские пустяки, возникающие на каждом шагу, неожиданные и незагаданные, многообразные и мгновенные
- они сами тайна;
- они - тайна, в которой смыкаются переживания
любого, каждого ребенка, всех детей;
- они - рождение впечатления, которое не "потом вспоминается", но сразу из детства "стаёт на всю жизнь", вперед.
Например:
... Я замечаю, - в луже лежит большая ягода, яркая, зеленая, мохнатая, почему-то я сразу знаю - это крыжовник. Хочу поднять ее, но проходит мимо какой-то взрослый, мне неудобно, опять кто-то идет, пережидаю, гонят пленных немцев, жду, жду, Господи, они топают прямо по луже, слежу, - неужели наступят! уже последние ноги в обмотках!...
Вдруг он наклонился, поднял и съел ее.
И наши глаза встретились.
И вот что было у него в глазах:
он сразу понял, что я очень хочу эту ягоду; если бы он заметил меня раньше, он, конечно, не стал бы есть эту ягоду; вот так мне и надо, - кто успел, тот и съел; ну что, промазала? то-то; ...
и что-то еще из того, что и у него там такая же...
В глазах у него было и плутовство, и грусть, и злорадство, и унижение, и усталость, и добродушие, и многое, чему я названий не знала.
Конечно, я запомню его глаза как крыжовниковые.
Ну что, казалось бы, можно взять отсюда "на всю жизнь"? Да вот это, глубину человеческого взгляда (как глубину всей души).
Или пример:
... Сижу на асфальте (ушиблась?) реву. Вдруг! сначала в
радужности слез, а потом и так, - вижу, как серый асфальт становится разноцветным, когда на него падают капли, расцветает.
Потом, когда я узнаю все, или многие варианты серого, узнаю равнодушие, тупое, бессмысленное, серое как асфальт, и такое же безжалостное, панцирное, - не простучишься, только взломать,
у меня будет, откуда вспомнить:
серое таит в себе возможность всех цветов,
а асфальт, я знаю, весной проламывают одуванчики.
* * *
Сон:
"Река; пароход, какой-то грустный, утомленно коричневый (грузовой?); мне на нем тесно, грузно;
а в воде острые блики солнца, и блики птиц в небе;
бегу по палубе, легко, остро, легче блика, край палубы,
и я лечу...
Бабушка, за ней Мама, потом Папа
бегут за мной, и один за другим падают в воду...,
а я лечу..."
Кричу, плачу. Мама утешает, уговаривает:
- Тебе приснилось, это только сон.
Сон? Что это? Как мне туда вернуться? Ведь они там утонут! Сны мучили меня, я не могла разделить двойное звучание моей жизни. Та жизнь была часто ярче и реальнее в фантастичности возможностей, полнее в проявлениях чувств, действий, - там они были мгновенны, а здесь требовали длительности исполнения. Сны обволакивали меня, иногда как бы опережали жизнь (осознавала-то я их после, да и осознавала ли? скорее отмечала просто) или вскакивали в жизнь, путая, что было потом, что раньше, было ли то только что, или давно, или это сейчас, но уже без меня происходит.
Что происходит, я не сомневалась,
только вот не увязывались концы с концами.
Мне неясно казалось, что сон - это то, откуда я взялась.
А концы увязать я пыталась, размышляя сидя на горшке. Папа смеялся: "философия на горшке".
Мне самой тоже нужно посмеяться куда-нибудь вуголок, - у меня получается произведение "Тысяча, как одна ночь".
Кстати, сидение на горшке - это тоже своего рода мифологическое действо. Дети исполняют его, как священный обряд, сопровождая обязательным ритуалом (выбор места, игрушек, громкое оглашение и т.д.).
На пароходе мы действительно плыли.
Он был унылый, битком набитый всеми людьми.
Куда мы плыли? Непостижимый момент изменения, - вдруг! сразу за мной, за пароходом жизнь обрывалась, - я бегала смотреть, как вокруг вода, былого не было, все втеснилось в один этот пароход. А над водой летали белые острые птицы, Они со всего лету вонзались в блестящую чешую реки, стремительное слепящее горячее касание, мгновенный ожег глаз, и слово "чай-ка" с изломом полета внутри:
падение, как отчаяние: Чай-ай-й!...,
и вертикальный излет.
Непостижимый момент изменения.
Капитан подарил мне глиняную птичку.
Потом, находя ее в игрушках, я уже вспоминала, что мы плыли на пароходе.
А в небе навсегда остался резкий узор движения.
* * *
Ночью приехали в Новосибирск.
Идем по темным деревянным улицам. Мне кажется, я помню, куда идти. Папа уходит далеко вперед с двумя чемоданами, садится и ждет. Курит. Ленка, моя старшая сестра, отстает и куксится. Я бегу от нее вперед, в темноте ноги подпрыгивают особенно высоко, жутко-нестрашно, впереди огонек Папиной папиросы то разгорается ярко, то гаснет.
Вожак. Это слово для меня родилось позже из книжек и Папиных рассказов о животных, но упало оно на тот эпизод. Огонек папиросы таит в себе знак путеводной звезды (потом сама себе буду выкидывать его как приманку...)
* * *
Мы стали жить у Надеевых в старом деревянном доме.
