По короткому проспекту Италии текли ручьи грязи. Рекламный плакат Центра красоты Иваны Дзампетти, сорванный ветром, валялся посреди дороги.
Вокруг не было ни души, только хромой пес, столь же породистый, сколь и беззубый, копался в мусоре у опрокинутого бачка.
Машина проехала мимо него, свернула у мясного магазина Маркони, миновала табачно-парфюмерную лавку и Аграрный центр и направилась к площади 25 апреля, центральной в городке.
Обрывки бумаги, пластиковые пакеты, газеты носило ветром по мостовой. Пожелтевшие листья старой пальмы в центре садика свесились на одну сторону. Дверь небольшого станционного здания, похожего на серый куб, была закрыта, но красная вывеска «Стейшн-бара» горела, а значит, бар работал.
Водитель, не выключая мотор, остановил машину у памятника павшим в войне жителям Искьяно Скало. Из выхлопной трубы валил густой черный дым. Сквозь тонированные стекла было не видно, кто внутри.
Потом, наконец, дверца водителя с металлическим скрежетом распахнулась.
Сначала из машины вырвалась песня «Volare» в обработке фламенко группы «Джипси Кингс», а следом вышел крупный плотный мужчина со светлой шевелюрой, в больших темных очках и коричневой кожаной куртке с вышитым на спине орлом.
Звали его Грациано Билья.
Он потянулся. Зевнул. Размял ноги. Вытащил пачку «Кэмела» и закурил.
Он вернулся домой.
Альбатрос и танцовщицаЧтобы понять, отчего Грациано Билья решил после двухлетнего отсутствия вернуться в родной городок Искьяно Скало именно 9 декабря, нам придется вернуться в недалекое прошлое.
Совсем недалекое. На семь месяцев назад. И перенестись в другую часть Италии, на восточное побережье. В то место, которое называют Романьольской ривьерой.
Начиналось лето.
Был вечер пятницы, мы с вами заглянули в заведение под названием «Морской гребешок» (именуемом также «Мерзкий запашок» по причине вони, которой тянуло из здешней кухни), недорогой пляжный ресторан неподалеку от Риччоне, специализирующийся на рыбных блюдах и инфекционном гастроэнтерите.
Стояла жара, но с моря дул легкий ветерок, делавший ее относительно терпимой.
В заведении было не протолкнуться. В основном здесь сидели иностранцы, парочки из Германии, Голландии, разные северяне.
Расположился тут и Грациано Билья. Опершись на стойку, он приканчивал третью «Маргариту».
Пабло Гутиеррес, смуглый парень с челкой и татуировкой в виде рыбы на спине, вошел и направился к нему.
— Начнем? — спросил испанец.
— Начнем. — Грациано выразительно взглянул на бармена, тот вытащил из-под стойки гитару и протянул ему.
Сегодня вечером, ему — давно такого не бывало — снова захотелось играть. Пришло вдохновение.
То ли от выпитых коктейлей, то ли от приятного ветерка, то ли от дружелюбной атмосферы заведения на берегу — кто ж его знает, отчего оно пришло?
Он сел на ступеньку небольшого подиума, освещенного горячими красными лучами. Открыл кожаный футляр и вынул гитару, как самурай вынимает меч.
Испанскую гитару, сделанную известным барселонским мастером Хавьером Мартинесом специально для Грациано. Он настроил ее и почувствовал, как между ним и инструментом возникла магическая связь, сделавшая их сообщниками, способными породить волшебные созвучия. Потом посмотрел на Пабло. Тот стоял за своими конгами.
В глазах обоих мужчин вспыхнул огонек взаимопонимания.
И не теряя времени они стали играть сначала кое-что из Пако де Люсии, потом перешли к Сантане, потом исполнили пару вещей Джона Маклафлина и, наконец, непревзойденных «Джипси Кингс».
Пальцы Грациано перебирали струны так, словно в него вселился дух великого Андреа Сеговии.
Публике понравилось. Раздались аплодисменты. Крики. Одобрительный свист.
Они все оказались в его власти. Прежде всего женская половина. Он слышал: они пищали как возбужденные крольчихи.
Отчасти — от испанской музыки. Но в основном — от его внешности.
Сложно было не влюбиться в такого парня, как Грациано.
Его белокурые волосы словно львиная грива спадали на плечи. У него была широкая грудь в светло-каштановых завитках, арабские глаза, как у Омара Шарифа. Он носил линялые, порванные на коленях джинсы. На выпуклом бицепсе красовалась черная татуировка. В общем, он обладал всем необходимым, чтобы разбивать сердца слушательниц.
Когда концерт подошел к концу после энного исполнения на бис «Samba pa ti» и после энного поцелуя с пьяной немкой, Грациано сделал знак Пабло и удалился в туалет, чтобы отлить и нюхнуть великолепного боливийского кокаина.
Он уже собирался выйти, как в туалет вошла крупная брюнетка, загорелая, как шоколадный бисквит, немного в возрасте, но с грудями, похожими на надутые аэростаты.
— Это мужской, — заметил Грациано, указывая на табличку.
Женщина придержала дверь:
— Я хотела сделать тебе минет, ты не против?
Сколько земля вертится, от минета никто никогда не отказывался.
— Располагайся, — сказал Грациано, указывая на кабинку.
— Но сначала я тебе кое-что покажу, — сказала брюнетка. — Видишь, вон там, в центре зала? Вон того парня в гавайской рубашке? Это мой муж. Мы из Милана…
Худой мужичок с густо намазанными бриллиантином волосами сидел за столом и уплетал мидии с перцем.
— Помаши ему.
Грациано махнул рукой. Тот поднял бокал с шампанским, а потом зааплодировал.
— Он тебя очень уважает. Говорит, что ты играешь как бог. Что у тебя талант.
Женщина втолкнула Грациано в кабинку. Закрыла дверцу. Села на унитаз. Расстегнула ему джинсы и сказала:
— А теперь мы наставим ему рога.
Грациано прислонился к стенке и закрыл глаза.
И время остановилось.
Такой была жизнь Грациано Бильи в то время.
Жизнь на всю катушку — правда, похоже на название фильма? Жизнь, полная встреч и нежданных радостей, энергии, позитивных потоков. Не жизнь, а малина.
Что может быть прекраснее горького наркотического вкуса, от которого немеет во рту, и тысяч мельчайших частиц, врывающихся в мозг как буря, которая бушует, не причиняя вреда? Прекраснее незнакомого языка, ласкающего твой член?
Что?
Брюнетка пригласила его поужинать с ними.
Шампанское. Жареные кальмары. Мидии.
Ее муж владел фабрикой по производству кормов для животных в Чинизелло Бальзамо и автомобилем «Феррари Тестаросса», ждавшим его на стоянке у ресторана.
«Интересно, они употребляют?» — подумал Грациано.
Если бы ему удалось втюхать им пару граммов и получить за это пару тысяч лир, вечер из неплохого превратился бы в сказочный.
— У тебя, наверное, сумасшедшая жизнь: сплошной секс, наркотики и рок-н-ролл, а? — спросила брюнетка, поедая клешню омара.
Грациано терпеть не мог, когда ему такое говорили.
Зачем люди открывают рот и плюются словами, ненужными palabras?
«Секс, наркотики, рок-н-ролл… Все та же фигня».
Но за ужином он все время думал об этом.
На самом деле в некотором смысле все так и было.
Его жизнь — это секс, наркотики и… нет, нельзя сказать, чтоб рок-н-ролл, скорее фламенко.
И что?..
«Конечно, многим моя жизнь пришлась бы не по вкусу. Своего угла нет. Цели нет. А мне подходит, и плевать я хотел, что другие подумают».
Однажды какой-то бельгиец, медитировавший на лестнице в Варанаси, сказал ему: «Я чувствую себя как альбатрос, которого несут потоки воздуха. Позитивные потоки, которые я контролирую легким движением крыла».
Грациано тоже чувствовал себя альбатросом.
Альбатросом, придерживавшимся важного жизненного принципа: не причинять зла ни другим, ни себе.
Некоторые считают, что сбывать наркоту — зло.
Грациано считал, что все зависит от того, как это делать.
Если занимаешься этим, чтобы выжить, а не чтобы обогатиться, это нормально. Если продаешь друзьям — это нормально. Если продаешь качественный товар, а не всякую дрянь — это нормально.
Если бы он мог жить только за счет музыки, он тут же с этим завязал бы.
Некоторые считают, что употреблять наркоту — зло. Грациано считал, что все зависит от того, как это делать. Если ты употребляешь не в меру, если зависишь от наркотиков — это скверно. То, что от порошка могут быть неприятные последствия, понятно и без всяких врачей и священников. А если каждый раз по одной дорожке — ничего страшного.
А секс?
«Секс? Ну да, я это дело люблю, но что поделать, если я нравлюсь женщинам и они мне нравятся? (Мужиков я не люблю, это сразу понятно.) Сексом занимаются вдвоем. Секс — самая классная вещь на свете, если им заниматься правильно и не в обдолбанном виде». Грациано никогда не задумывался о банальности этого утверждения.
Что еще нравилось Грациано?
