Улицы города под названием Хавиджа по мере приближения к центру сужаются. Широкое шоссе превращается в главную улицу с двусторонним движением — по одной полосе в каждом направлении. Свернув с нее, мы попадаем на еще более узкие второстепенные улицы и наконец оказываемся в ущельях улочек с односторонним движением, извивающихся меж высоких стен, которыми обнесены закрытые дворы. Мы въезжаем на бордюр и втискиваемся в какой-то проход, где оба боковых зеркала нашей машины с хрустом отламываются, а в самом узком месте ручки дверец скребутся о каменные и бетонные стены. С дочиста выскобленными боками наш вездеход мало отличается от машин сопровождения, идущих впереди и позади нас.
Никто по доброй воле не заезжает в центр Хавиджи — здесь, кажется, даже камни дышат ненавистью. Но поскольку объездные дороги заблокированы отрядами по расчистке маршрутов и кордонами сил безопасности, мы устремляемся в центр с максимальной скоростью, которую могут выжать моторы вездеходов «Хамви».
Объезжая воронки, оставшиеся от взрывов, трупы собак и горы мусора, мы петляем по улицам укрепленных районов, пока не оказываемся на рыночной площади в центре города. На оживленном рынке мы внезапно попадаем в густую толпу мирных граждан, и наши машины сопровождения сразу же начинают в ней увязать — путь преграждают пешеходы и автомобили. Человеческая масса напирает на нас, и продвижение вперед еще сильнее замедляется.
— Отчего мы едем так медленно? — кричу я сидящему за рулем Экерету.
— На дороге люди, и они даже не думают уходить, черт бы их побрал, — отвечает он.
Ехать медленно — это еще куда ни шло. А вот останавливаться нам никак нельзя.
Я поворачиваюсь на сиденье, чтобы сидеть лицом к окну. Убеждаюсь, что в магазине автомата есть патроны и что пистолет заряжен, одергиваю и поправляю бронежилет. Беру в правую руку автомат, левой хватаюсь за дверную ручку. Ползем потихоньку.
Я окидываю взглядом толпу. Вдоль тротуаров сплошь ларьки и прилавки торговцев фруктами и бытовой электроникой. Чем медленнее движутся наши «Хамви», тем теснее обступает нас и тем сильнее напирает толпа. Сквозь бронированные стекла окон мы наблюдаем, как из боковых переулков через каждые пол квартала выскакивают дети, что-то выкрикивая, показывают на нас пальцами и тут же убегают обратно. Я высматриваю источники опасности, но растянутые над ларьками тенты, под которыми торговцы укрываются от палящего солнца, заслоняют от меня крыши домов. Кто знает, может быть, где-то наверху притаился снайпер? А может быть, сейчас толпа неожиданно расступится, и в нас полетит противотанковая граната РКГ-3? Нигде не видно ни иракских военных, ни местных полицейских. Я снова поправляю автомат и открываю пылезащитный колпачок оптического прицела.
Но мы еще не остановились. Пока.
Идущие рядом прохожие с суровыми непроницаемыми выражениями на плоских лицах начинают заглядывать в окна наших вездеходов. Дети вспрыгивают на подножку, стучат в стекло и тут же убегают и исчезают в лабиринте улочек. Если теракт произойдет, он произойдет мгновенно. Толпа внезапно развернется и устремится прочь — словно косяк рыбы. Я отчетливо вижу эту картину: людское море расступается, террорист кидается в образовавшийся проход — и вот граната уже в воздухе. Раздается взрыв, острая боль копьем пронзает хлипкий бронежилет и вспыхивает в руке, в ноге, в груди, а потом толпа снова смыкается, поглотив нападавшего, и быстро рассеивается.
Мы остановились. Экерет в отчаянье стучит ладонью по рулю.
Я гляжу в окно и вижу прижавшегося к машине разъяренного зверя, который бьется о борт и орет.
— Надо двигаться вперед!
Но мы не двигаемся. Мы прочно застряли посреди рынка.
Я крепче сжимаю дверную ручку. Если на нас нападут, придется рассеять толпу. От моей дверцы людей отделяют какие-то полшага. Я уперся ногой в нижнюю часть дверцы и приготовился открыть ее толчком. Поскольку в нашем вездеходе нет башенного стрелка, придется выйти из машины и открыть огонь, чтобы заставить беснующуюся толпу отступить. Одним движением я распахну девяностокилограммовую дверь и выскочу наружу. Я вскину автомат, ткну его дулом, как тараном, в грудь ближайшего ко мне человека и, отдергивая автомат, нажму на спусковой крючок. Мужчина в красно-белой рубахе умрет первым — он будет убит выстрелом в упор. Следующие трое — подросток в рубашке фирмы «Nike», старик в дишдаше[2] рыжеватого цвета и еще один — с велосипедом — будут застрелены с расстояния меньше метра, вероятно, в тот момент, когда они отпрянут, увидев, как упал красно-белый. Пока люди в толпе оправляются от удара внезапно распахнувшейся дверцы и от шока, вызванного гибелью этих четверых, я успею запрыгнуть обратно в машину. А если не успею, если разъяренные люди обступят меня и выхватят из рук автомат, я смогу запросто достать пистолет из кобуры, закрепленной на левой стороне груди. Для выстрела потребуется лишь одно короткое движение. Так у меня будет еще секунда-другая.
Толпе в конце концов придется разойтись. Конвой продолжит движение. Я вернусь на базу. Я вернуть домой.
Я принял решение, в каком порядке они умрут. Сначала красно-белый, потом рубашка «Nike», потом дишдаша, потом велосипед. Глядя им в глаза, я переключил автомат с предохранителя в режим одиночных выстрелов и стал ждать.
Я ждал выстрела. Его не последовало.
Я ждал взрыва гранаты. Его не последовало.
Я ждал, что толпа взбунтуется. Она не взбунтовалась.
Мы тихо-тихо тронулись с места и уехали.
Безумие вселилось в меня не сразу. Несколько лет оно хищным зверем шло за мной по пятам.
Первый признак того, что у тебя что-то не в порядке с головой, появляется, когда спускаешься с трапа самолета в Балтиморе. После долгих месяцев лишений, американская жизнь с ее излишествами кажется роскошью. Толпы самодовольных суетливых бизнесменов. Назойливая реклама, от которой рябит в глазах и болят уши. Где бы ты ни был, в полуминуте ходьбы от тебя на выбор пять ресторанов, в меню каждого не менее сотни блюд. В стране, откуда мы только что прибыли, наши ужины не отличались разнообразием: вся еда была какого-то бурого цвета и подавалась — если подавалась — на одноразовой посуде. Я растерялся перед широтой выбора, яркостью освещения и бесконечным многообразием разноцветных конфет на полках минимаркетов: полки с такими конфетами занимали целую стену от пола до потолка, праздник чревоугодия повторялся напротив каждой четвертой стойки регистрации. Простая радость от чашечки кофе, выпитой утром после хорошего многочасового сна, — сна, какого мы не знали со дня получения приказа о передислокации, — кажется слишком незначительной на фоне такого огромного количества соблазнов. Но шок проходит — у кого-то быстрее, у кого-то медленнее; почти все рано или поздно с ним справляются. Фастфуд и алкоголь — сильные соблазны, и я не особенно им сопротивлялся. Старые привычки легко оживают, прежние предпочтения и вкусы возвращаются. Быть разборчивым раскормленным американцем не составляет труда. Проходит месяц-другой, и ты снова привыкаешь к дому, и больше ничто не мешает тебе вернуться к прежней жизни.
Я думал, что мне это удалось. Удалось вернуться к прежней жизни. Я ошибся.
Начиненный взрывчаткой легковой автомобиль взлетел на воздух неподалеку от нашей базы, в центре Киркука, на шоссе, уходящем на север — в Эрбиль и дальше, к мирным курдским землям, не тронутым войной. Взрыв мы услышали в нашем укрепленном укрытии — он прогремел, как гром среди ясного неба жарким летним днем. Мы тут же облачились в боевое снаряжение и стали ждать группу сопровождения, так что, когда нам позвонили, уже были готовы выехать и начать расследование.
К тому времени, как мы прибыли, машина уже сгорела. Искореженный черный кузов, рама и двигатель еще дымились и не успели остыть. Иракские полицейские оцепили место происшествия и криками отгоняли прохожих. Меня всегда поражала обратная дихотомия — слияние двух, казалось бы, несовместимых вещей. Улица, где только что толпился народ и произошло ужасное злодеяние, вмиг опустела и затихла. А соседние кварталы, жившие до этого теракта мирной жизнью, превратились в бурлящий котел отчаянья и гнева.
Мы с Кастельманом начали расследование возле образовавшейся от взрыва воронки. Продырявленный во многих местах асфальт был мокрым от разных жидкостей — как технических, так и физиологических. Отброшенная взрывной волной рама автомобиля валялась в нескольких метрах от воронки. Все, что могло бы дать хоть какую-то зацепку для расследования — провода, переключатели, батареи аккумулятора, отпечатки пальцев, — все сгорело в пламени взрыва. Будь у нас побольше времени, мы могли бы отыскать остатки взрывчатых веществ и взять их на анализ. Но времени было в обрез.
Я начал осматривать стены близлежащих домов. В бетонной стене одного из них застряли осколки фрагмента стальной конструкции. В заборе метрах в тридцати от воронки торчала неразорвавшаяся минометная мина. Судя по форме и размеру, она, вероятнее всего, была выпущена из миномета калибра 130 или 155 мм. Мину просто выбросило взрывной волной. Перед уходом мы должны были извлечь ее и взорвать.
