Приняв душ, оттерев с кожи всю грязь и тепло одевшись, я запихиваю в рюкзак несколько листков бумаги и выхожу, задержавшись у стойки, чтобы спросить молоденькую дежурную, где у них лучший паб. Она рассматривает меня, видимо решая, на какой возраст мне предложить развлечение, а потом советует пойти в заведение возле гавани.
— Есть еще «Клуббен», но там для вас может оказаться… слишком живенько. — Она хихикает.
Я улыбаюсь, чувствуя себя старухой.
Путь через Тасилак холмист и очень живописен. На неровной почве примостились разноцветные домики, красные, синие, желтые — яркий контраст с зимним миром. Они пестрят на холмах, как веселые игрушки: все кажется меньше обычного под взглядом этих величественных гор. Лишь небо — небо как небо, хотя здесь, пожалуй, оно и что-то еще. Оно больше. Я сажусь и некоторое время смотрю, как по фьорду плывут айсберги, и невольно вспоминаю крачку и стук ее сердца в ладони. Я все еще ощущаю это ритмичное «тук-тук-тук», прижимаю руку к груди, воображаю, что сердца наши бьются в унисон. А вот носа своего я совсем не чувствую, а потому отправляюсь в бар. Готова поставить на карту все свое имущество (не так, если подумать, и много): если в городе пришвартовалось рыболовное судно, моряки проведут все свободные от сна часы тут, за стойкой.
Солнце не потускнело, хотя уже поздний вечер — оно простоит в небе до конца лета. У входа в бар привязан десяток сонных собак, а еще стоит, привалившись к стене, какой-то старик. Явно местный, поскольку в одной футболке, без куртки. Мне и смотреть-то на него холодно. Подходя, я замечаю что-то на земле, нагибаюсь, поднимаю: бумажник.
— Ваш?
Несколько собак просыпаются, безразлично смотрят на меня. Так же смотрит и незнакомец — я понимаю, что он не так уж стар и в стельку пьян.
— Утеквиссиннаавиук?
— Э-э… простите… Я просто… — Я снова протягиваю ему бумажник.
Разглядев, он расплывается в улыбке. Пугающе дружелюбной.
— Так вы по-английски говорите?
Я киваю.
Он берет бумажник, запихивает в карман.
— Спасибо, лапа. — Он американец, голос похож на рокот — низкий, далекий, постепенно усиливающийся.
— Не надо меня лапой называть, — говорю я мягко и пытаюсь его разглядеть. Светлые волосы с проседью, густая черная борода, но лет ему, похоже, под пятьдесят — не шестьдесят, как кажется на первый взгляд. Бесцветные глаза обведены морщинами. Он высокого роста, но горбится, будто всю жизнь пытался казаться ниже. При этом могуч. Могучие кисти и стопы, плечи и грудь, нос и чрево.
Его покачивает.
— Вам помочь куда-то дойти?
На это он снова улыбается. Открывает мне дверь, закрывает, разделяя нас.
В тесной прихожей я сбрасываю пальто, шарф, шапку и перчатки, вешаю, чтобы забрать, когда буду уходить. В снежных странах принято снимать верхнюю одежду. Внутри бара оживленно, женщина играет на пианино что-то незамысловатое, в центральном зале потрескивает камин. За столиками и на диванчиках, под высоким потолком с тяжелыми деревянными балками расположились мужчины и женщины, несколько парней играют в углу в бильярд. Этот паб современнее большинства безусловно очаровательных гренландских баров, в которых я успела побывать. Я заказываю бокал красного вина и усаживаюсь на высокую табуретку возле окна. Отсюда тоже виден фьорд — так проще находиться в помещении. Тяжело мне находиться в помещении.
Я разглядываю посетителей, выискивая группу мужчин, которая может оказаться командой «Сага-ни». Подходящей не находится: единственная достаточно большая компания состоит из мужчин и женщин, они играют в «Тривиал персьют» и пьют стаут.
Едва пригубив своего беспардонно дорогого вина, я снова вижу его — человека с улицы. Он теперь стоит у воды, ветер треплет бороду, хлещет в оголенные руки. Я с любопытством за ним наблюдаю, пока он не заходит в воду и не скрывается под поверхностью.
Едва не опрокинув бокал, я соскакиваю с табурета. Он все не выныривает. Ни сейчас, ни сейчас, ни сейчас. Господи, правда утонул. Я раскрываю рот, чтобы крикнуть, потом резко захлопываю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И вместо этого бегу. За дверь, на веранду, по деревянным ступеням — они такие скользкие, что я едва не шлепаюсь на попу, — и на берег, покрытый грязной ледяной кашей. Где-то неподалеку визгливо, заполошно лает собака.
Сколько нужно времени, чтобы замерзнуть насмерть? В такой воде — очень мало. А он так и не вынырнул.
Я кидаюсь в воду, и…
Ух ты.
Душа вылетает наружу — ее вытянуло через поры.
Холод привычен и свиреп. На миг он хватает меня и загоняет в камеру, в камеру с крашеными каменными стенами, знакомую мне досконально, ибо я провела в ней четыре года, и поскольку холод снова пихнул меня туда, я трачу слишком много бесценных секунд на мысль: хорошо бы умереть, пусть все закончится, прямо сейчас, не могу больше ждать, не осталось во мне ни одной целой части…
Ясность возвращается с ударом по легким. Шевелись, приказываю я себе. Я всегда хорошо справлялась с холодом: плавала в нем дважды в день, вот только было это так давно, что я все забыла, размякла. Я подталкиваю пропитанные водой слои одежды к крупному телу впереди. Глаза мужчины закрыты, он сидит на дне фьорда с пугающей неподвижностью.
Я медленно вытягиваю руки, чтобы подхватить его под мышки. Отрываю от дна и одним рывком вытягиваю на поверхность. Он начинает шевелиться: глубоко вдыхает и шагает вперед, держа меня в охапке, как будто это он меня спас, а не наоборот — как, черт возьми, так могло получиться?
— Вы что творите? — хрипит он.
Слова приходят не сразу: я закоченела до бол и.
— Вы тонули!
— Я просто нырнул, чтобы протрезветь!
— Что? Да нет, вы… — Я затаскиваю себя дальше на берег. Постепенно приходит осознание. Зубы стучат так, что смех мой похож на хохот сумасшедшей. — Я решила, вам помощь нужна.
Вспомнить логическую последовательность своих действий я не в состоянии. Сколько времени я ждала, прежде чем броситься сюда? Сколько времени он провел под водой?
— Уже второй раз за сегодня, — говорит он. А потом: — Простите. Вам, лапа, нужно согреться.
Из бара высыпали люди — посмотреть, что тут за история. С озадаченным видом столпились на террасе. Как это унизительно. Я снова смеюсь, но получается визг.
— Порядок, босс? — кричит кто-то с австралийским выговором.
— Все путем, — отвечает мужчина. — Недоразумение.
Помогает мне встать. Внутри один холод и, чтоб ее, боль. Мне и раньше бывало так же холодно, но не так долго. Как ему удается это выносить?
— Вы где остановились?
— Как вы смогли так долго пробыть под водой?
— Легкие крепкие.
Я бреду вверх по берегу.
— Пойду согреюсь.
— Вам, может…
— Нет.
— Эй!
Я останавливаюсь, оглядываюсь через плечо.
Руки и губы у него синие, но его это явно не смущает. Наши взгляды встречаются.
— Спасибо, что спасли.
Я машу рукой:
— Всегда пожалуйста.
Даже пустив в душе горячую воду, я не могу согреться. Кожа воспаленно-красная, обожженная, но я ничего не чувствую. Только два пальца на правой ноге щиплет — в них возвращается тепло; странно, ведь несколько лет назад мне их отрезали. Но я часто ощущаю эти фантомные пальцы, а сейчас меня больше тревожит другое: с какой легкостью разум мой устремился обратно в камеру. Меня пугает, с какой готовностью я кинулась в воду вместо того, чтобы позвать на помощь.
Это мое стремление утонуть.
Надев всю, какая у меня есть, одежду, я отыскиваю листок бумаги и ручку, сажусь за колченогий стол и пишу своему мужу нелепое письмо.
Ну вот, случилось. Я так страшно опозорилась, что теперь не отмыться. Целая деревня видела, как чокнутая иностранка бросилась в ледяной фьорд, чтобы наброситься на мужчину, который спокойно занимался своим делом. Ну, хотя бы сюжет симпатичный.
И даже не пытайся использовать это в качестве очередного предлога заманить меня обратно домой.
