— Готовьсь к столкновению!
Бэзил впечатывает меня себе в грудь, грубо притискивает к палубе. От столкновения мы катимся кубарем, плечо со всего маху въезжает в стену. Я морщусь, судно выпрямляется. Если бы Бэзил меня не повалил, я могла бы вылететь за борт. А он уже бежит на корму. Я с трудом встаю, крепко держусь за леер. Айсберг мы миновали, уклонились в сторону — видимо, зацепили край. Впереди я вижу воду, свободную ото льда, и колотящееся сердце не понимает, что ему теперь сделать, ускориться или замедлиться.
Не то чтобы мне очень хотелось утонуть, но момент был захватывающий.
— Чисто! — рявкает Эннис со своего насеста, когда мы выходим на свободную ото льда воду.
— Класс, шкипер! — откликается Лея.
— Молодцом! — подхватывает Мал.
Эннис спускается по трапу, я вижу, как он идет к тому месту, которым мы задели айсберг, выбрасывает за борт тяжелый веревочный трап. Нагибаюсь, смотрю, как он спускается, осматривает повреждения — совершенно невозмутимый. Тело его окутывают брызги, однако он лезет еще ниже, дотрагивается до длинной царапины, оценивает ее глубину. Удовлетворившись, поднимается, перепрыгивает на палубу, при приземлении в сапогах громко хлюпает.
— Косметика, — объявляет он выжидающему экипажу, и все с облегчением матерятся.
— Ты, лапа, в порядке? — спрашивает он меня — первые его слова с ночи нашего знакомства.
— На лицо ее посмотри, — говорит Мал, и они следят за моим лицом; не знаю, какое оно там, но все покатываются от смеха. Даже Лея хихикает, а вот Аник лишь закатывает глаза.
Эннис улыбается и, проходя мимо, хлопает меня по плечу:
— Ну, похоже, втянулась.
— Эй, Фрэнни, просыпайся. Ни за что.
— Давай.
Кто-то стягивает меня с койки. Не может быть, что уже рассвело. Я мутно моргаю и вижу Дэша.
— Ты чего? Дай поспать.
— Ужинать пора.
— Я слишком устала.
— Не будешь есть — не выживешь.
Понимая, что он не отстанет, я кое-как встаю и тащусь в кают-компанию. Малахай подвигается, освобождая мне место на углу стола. Скамейка липкая, коричневая кожа на ней полопалась, и когда мы втискиваемся туда всемером, места явно не хватает. На стене над головами подвешен небольшой ящик — телевизор, и всем приходится выгибать шею, чтобы посмотреть один из четырех имеющихся на борту дивиди: нынче это «Крепкий орешек», текст которого они все могут, без преувеличения, повторить слово в слово. Я опускаю голову на спинку скамьи и дремлю.
— Ты там чего, блин? — орет в какой-то момент Дэш, выдергивая меня из дремы.
— Который час? — спрашиваю я сонно.
— Час ночи! — орет Дэш, причем не мне.
— Терпение! — доносится из соседнего камбуза голос Бэзила.
— Можно, пожалуйста, я пойду спать? — прошу я.
Малу и Дэшу очень смешно, что я такая соня.
— Притомилась, принцесска? — холодным голосом осведомляется Лея.
Я сползаю ниже и всех их игнорирую.
Самуэль тяжело усаживается, ставит передо мной рюмку:
— Держи, девуля, поможет.
Спорить не по силам, рюмку я опрокидываю. Напиток такой жгучий, что половину я выплевываю на стол, а потом кашляю до слез. От этого они хохочут только громче. Я подозрительно смотрю на Самуэля:
— Это что, месть?
Он ухмыляется.
— Я человек мирный. Если око за око — мир ослепнет до срока.
И наливает остальным.
— Я эту хрень тоже не выношу, — сочувствует мне Малахай, поднося рюмку к губам.
— Удачи вам, — бормочу я.
Кто-то поперхнулся.
— Putain de cretin! — рявкает Лея.
— Чего?
— Про удачу не говори, дура!
— А чего?
— Это к неудаче.
Все таращатся на меня. Я раскидываю руки:
— Откуда, мать вашу, мне знать?
— Да ты вообще ни хрена не знаешь, — шипит Лея.
— Ну так объясни.
— Первый урок, — возвещает Самуэль.
— Никогда не ступать на борт с левой ноги, — произносит Лея, содрогнувшись от ужаса.
— Не выходить из порта в пятницу, — говорит Дэш.
— Не открывать консервную банку изнутри, — говорит Самуэль.
— Никаких бананов, — говорит Лея. — И не свистеть.
— Никаких женщин на борту, — говорит Бэзил, появляясь из камбуза — в каждой руке по тарелке. Он подмигивает Лее: — Не переживай, мы на «Сагани» любим опасность.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Самуэль и Дэш таращатся в тарелки, которые перед ними поставили. Я их понимаю. Там крошечная плеть спагетти, уложенная буквой S, искусно раскрашенная мазками красного и белого соусов, а в качестве финального штриха — кусочки вроде как пармезана, так аккуратно всунутые между макаронинами, что те встали торчком. Я, если честно, удивлена, что на борту столько свежей еды, но мы только вышли в рейс, — по словам Дэша, со временем кормржка будет все паршивее.
— Что… — Мал даже закончить не может. Он, похоже, пытается проглотить крик — или у него инсульт.
— И что это такое? — осведомляется Самуэль.
— Спаггети «Болоньезе», — сообщает Бэзил и выносит еще тарелки. — Говорил, что хочешь нормальной еды, — вот, получи.
— Но… как…
— Оно деконструировано.
— А это… нельзя его реконструировать?
Не сдержаться. Я прикрываю рот и хихикаю.
Дэш сгребает макароны, которые у Бэзила не пошли в дело, и накладывает на тарелки нормальные порции, а Бэзил ворчит по поводу склонности американцев к перееданию. Мне выдают миску одних только макарон: все наконец-то запомнили, что я вегетарианка.
— Даже рыбу не ешь? — осведомился Бэзил, когда узнал об этом.
— И рыбу тоже.
Эти сведения были встречены с крайней подозрительностью.
После ужина я мою посуду, убираю на кухне, а потом, поскольку от еды слегка проснулась, наливаю себе на несколько пальцев виски, чтобы унять шум в голове, и иду на палубу покурить.
Полуночное солнце осталось позади. На нас надвинулась ночь.
Я бреду на нос посмотреть на бескрайний черный водный простор. Сейчас спокойно по большей части и тихо, только гудит двигатель и шуршит океан. Мы на приличной скорости движемся к югу. Я закуриваю, зная, что, раз начала, уже не брошу, скорее всего, простою здесь, пока не выкурю всю пачку, одну сигарету за другой, в попытке пережить эту ночь. Ядовитый дым благотворен для моих легких: я прямо чувствую, как он их разрушает.
— Эннис говорит, это последнее оставшееся дикое место.
Рядом появляется Самуэль.
Я смотрю на темный простор и понимаю, о чем он. Я теперь рада, что Дэш меня разбудил: с тех пор, как я неделю назад взошла на борт, у меня не было ни минутки, чтобы подумать.
— Как думаешь, тебя жена простит за такую долгую отлучку? — спрашиваю я.
— А то. А вот твой муж тебя — вряд ли.
Я не знаю, как ответить. Можно извиниться, но я не чувствую за собой вины.
— Так она не любит, когда ты уходишь в рейс? — Нет.
— Зачем же уходишь?
— «Даруют радость нам лесные чащи, // Дарует счастье одинокий брег // И хор любимых голосов, звучащий // Сквозь грозных волн неумолимый бег».
Я улыбаюсь:
— Байрон.
— Храни тебя Господь, деточка, люблю я ирландцев. — Он умолкает, ухмыляется. — И, видит бог, люблю я ловить рыбу.
«Почему? — хочется мне спросить. — Почему?»
Желание оказаться в море мне понятно. Разумеется. Я всю жизнь любила море. Но ловить рыбу? Наверное, этим людям нравится не ловить рыбу, им нравится свобода, приключения, опасность. Хочется в это верить из уважения к ним.
— Но я бы спокойно обошелся без всех этих приездов-отъездов и месяцев в отлучке. Знаешь, чего бы мне на самом деле хотелось? — спрашивает Самуэль.
— Чего бы тебе хотелось?
— Пришвартоваться у берега на собственном клочке земли и проводить там все время с удочкой — пить вино и читать стихи.
— А какие именно?
— «Иль ты не видишь, что без бед и хворей не вышколишь разум и не превратишь его в душу?»
Я покопалась в памяти, попробовала наугад:
— Китс?
— Засчитывается.
— Звучит просто идеально. И чего ты так не живешь?
— Мне прорву детей кормить нужно.
