Однако Филипп — все же не Анри. И его любимый охотничий замок, на который он к маю променял шум и роскошь столицы, мало напоминал здоровеннную крепость в Труа. Этот, в отличие от Шампанского, был слабо укрепленным и изысканно-красивым — со множеством островерхих башенок, балконов[1], сквозных галерей, перекрытых аркадами… И, пожалуй, это хорошо, что замок так не похож. И что Филипп — совсем другой…
Кстати о Филиппе: надо срочно его отыскать. Отыскать и расспросить как следует. Судов никаких на сегодня, вроде бы, не намечалось, охотились совсем недавно — наверное, юный граф где-нибудь в замке, неподалеку: может, с оружием тренируется, или возится с обожаемыми псами, а то и с книгою сидит — Филипп д`Эльзас вам не Анри, он читать любит…
Кретьену, в общем-то, весьма нравился Филипп. Для своих лет небольшой и хрупкий, но какой-то весь насквозь не по-франкски вежественный и аристократичный, юный граф на первый взгляд производил слишком нежное впечатление. Почти полная противоположность Анри и снаружи, и внутри — кареглазый, сдержанный, ничего не унаследовавший от внешности своего дородного, коренастого батюшки, кроме разве что темных волос. И те у него были светлее, скорее коричнево-русого оттенка, нежели черные, в точности того же цвета, что и глаза. Свой геральдический желтый цвет Филипп не любил — он вообще почему-то не питал пристрастия к модным ярким цветам и по большей части ходил в черном, отдавая дань моде только касательно шапочек. Их у него набралось превеликое количество — летних, зимних, украшенных перьями, широкополых, с околышами цветного меха, шитых жемчугом, драгоценными камушками… В отличие от Анри, чьи волосы всегда, даже в помещении, казалось, трепал ветер, Филипп стригся довольно коротко и строго, вихреобразного впечатления не производил — но фехтовать, как ни странно, умел неплохо. Правда, знавшие его близко говорили, что под аскетичным образом скрывается просто-напросто слабый правитель — и верно, политика интересовала Филиппа менее всего на свете, война вызывала у него отвращение — нет, он был не трус, скорее уж эстет. Кретьен отлично представлял Филиппа на скамье парижской школы — проблема новой теологической доктрины занимала бы его куда больше, чем количество вина, полученное с виноградников округа — а Фландрия просто край виноградников — или вести о том, что собирается ополчение против, к примеру, Плантагенетов. Не будь Филипп графом, он, верно, стал бы ученым клириком. Или… о, или поэтом, но для этого требуется еще одно условие — талант, в котором умному юноше Бог неизвестно почему отказал. Вот и приходилось привечать стихотворцев, читать чужие романы, предлагать идеи да просиживать вечера над рукописями удачников, портя молодые глаза…
Графство Филипп унаследовал совсем недавно, осиротев чуть более года назад. До этого же властный отец его, граф Тьерри, здорово давил и влиял на мягкохарактерного сына — вот и женил его рано, по собственному выбору и соображениям. И сейчас, после смерти Тьерри Эльзасского, как поговаривали, на самом деле правил все еще не Филипп — до настоящего времени почти все решения принимались Филипповым дядей, родственником и советником Тьерри, властным и склочным стариком по имени Робер. Мессир Робер владел замком Бетюн, но этого ему явно не доставало, и большую часть времени он проводил в Аррасе, наставляя на путь истинный податливого племянника… А племянник Филипп обладал чертой, редкой для графа — он умел и любил читать, что делало его незаменимым собеседником и истинным ценителем, в отличие от Анри, судившего стихи по принципу «пришлось/не пришлось под настроение». И все же, и все же… Может, Филипп и куртуазен, как южанин или грек, и смеяться умеет, и поговорить с ним всегда есть о чем, и смотрит он на Кретьена с почтительным доверием — оказывается, юноша всю жизнь мечтал научиться писать стихи, но не особо преуспел в этом искусстве… Может, лучшей компании и покровителя не найти ни одному поэту по всему северу. Однако ужасно не хватает почему-то бешеного, совершенно неосмысленного Анри, начисто лишенного всех видов слуха — как музыкального, так и поэтического, Анри, который гоготал как лошадь, дрался как асассин и однажды с досады запустил в голову обыгравшему его рыцарю горстью шахматных фигур — не за то ли Ожье Датчанина изгнали? Эх, Анри, Анри. Мессир Анри, сеньор мой. Найдется ли в Шампани еще один дурак, который с таким же завидным постоянством будет вам поддаваться, читая на вашем широком лице подробную летопись всех задуманных ходов — шахматных хитростей, достойных десятилетнего ребенка?..
…Задумавшись, Кретьен едва не подпрыгнул на ходу, когда столкнулся с искомым Филиппом прямо-таки лицом к лицу. Беседуя о чем-то с капелланом, при виде которого Кретьен слегка покраснел и дернул бровью, юный граф прогуливался по наружной галерее, залитой майским радостным солнышком. Светлый май, любимый трубадурский месяц, выдался просто как в провансальских песнях — светлым и радостным, когда и пеньки зеленеют и покрываются новыми веточками; чего уж тут удивляться, что живому человеку из плоти и крови снится Бог знает что, вскользь подумал Кретьен, обращаясь к графу с приветствием. Лицо Филиппа, которому, со всей очевидностию, уже наскучил предмет их с отцом Блезом беседы, озарилось надеждой — и капеллан, истолковав порыв господина совершенно правильно, отступил в сторону. Поэт и покровитель пошли рядом под сенью аркады, и откуда-то снизу изумительно сильно пах жасмин.
Мессир Филипп даже в такое теплое утро был одет сдержанно, как всегда — верхняя одежда черная, бархатная; нижняя, цендалевая — белая. По широкому краю рукавов — золотая вышивка, дань гербовому цвету. На гладких темных волосах — новая шапочка, совсем маленькая, не поймешь, чего на ней больше — бархата или камушков-гранатов, мелких, как бисер. И перчатки он тоже любил — даже дома, в замке; сегодняшние его перчатки из светлой замши щеголяли нарядным тиснением, и прямо поверх них — несколько крупных серебряных колец.
— Прекрасный день, мессир Филипп.
— День прекрасный, мессир Кретьен, да дела скверные.
— В самом деле?..
— Опять, говорят, еретики зашевелились. Казалось бы, еще отец эту заразу по всей Фландрии искоренил — лет шесть назад покончили с остатками врагов веры христианской… Однако же нет, вот в Аррасе опять какие-то непорядки, кто-то там проповедует, мозги вилланам мутит. Стоит оставить двор хоть ненадолго!.. И куда только дядя смотрит, хотел бы я знать?.. Придется разбираться, — будто мало мы эту южную заразу искореняли, по тюрьмам было пересажали тех, кто не успел попрятаться, — и вот, пожалуйста, оправились, снова поднимают голову!.. Сегодня епископ Камбрэ должен приехать, на кого-то жалуется, просит помочь. Неприятности с его землей, насколько я понял. Впрочем, Бог с ними, не буду вам настроение портить. С этим аббаты пускай разбираются, а мы, скромные миряне, поговорим о чем-нибудь другом. Вот скажите лучше, много ли вы вчера написали?..
(Граф-то он граф, а до стихов жаден, прямо как, к примеру, Годфруа… Во всех отношениях достойный человек этот Филипп. Почему же я не ценю его и вполовину так сильно, как он того заслуживает?.. Ведь он, кровь Господня, того заслуживает!.. Вздохнул, бедняга — еще бы, хочется о стихах поговорить или прием устроить, а тут какие-то еретики…)
— Не то что бы много, мессир Филипп… Дело в том, что до сих пор я имел дело с известной мне частью истории. Правда, на мало знакомом мне языке.
— А что теперь, мессир Кретьен?..
(Интересно, зачем у него такой все время тихий голос?.. Как-то это не по-человечески. Не по-графски. И этот дурацкий мессир Робер им, кажется, вертит, как хочет… Пока он не мешает племяннику сидеть в библиотеке, тот ему и слова не скажет — делайте, дядя, как знаете… Вот Анри бы… Впрочем, перестань, глупец, как тебе не стыдно!..)
— Теперь, господин мой, источник, питавший доныне мой талант и вашу любознательность, иссяк.
(Вот ведь, как я умею запутанно выражаться, восхитился Кретьен собственому умению. И сказать-то было всего пару слов, а я накрутил — так что сам черт не разберется…) И Филипп тоже изумленно приподнял брови, ненамного превосходя в понятливости врага рода человеческого:
— То есть как это — иссяк?..
— Нет, дело не во мне, сир мой… Не стоит смотреть на меня как на несчастного, растерявшего все вдохновение. Просто книга, которую вы соблаговолили мне дать, кончилась.
— Так значит, вы…
— Кончилась книга, мой сир, но не история. Дело в том, что у этой книги не оказалось конца. Должно быть, там не хватает нескольких страниц — или просто список неполный.
— Неполный?
— Но на то непохоже, мой сир. На последней из имеющихся страниц обрывается фраза.
— Вот как, значит, она еще и не закончена!.. Если бы отец знал…
— Не закончена, — Кретьен так и впился глазами в бледное Филиппово лицо. — А вы уверены, что в вашей библиотеке не найдется продолжения? Эта книга, она была одна?..
