«Вот мы и подошли к интересующей меня сути нашей беседы! — воскликнул генсек. — Об иных измерениях. Ни слова больше о евреях, коль скоро вы предложили такой гениальный путь избавления от них навсегда! Что бы вы сделали на моем месте, чтобы избежать в нашей стране той губительной конфронтации, что так быстро поразила Израиль на удивление и радость его врагам?» «Я бы не рискнул идти на полумеры баламута-Хрущева. Вы кое-что видели в Будапеште — прямо под окнами советского посольства, не так ли? Если вы продолжите идти путем «выдающегося деятеля» и его комарильи, вам почти гарантирован тот вариант, что мне описал Фридман.» «Иными словами, вы полагаете, что нам лучше самим пересажать своих высокопоставленных воров, чем дождаться толпы с карабинами и веревками, а потом… повиснуть вниз головой? И и сам только об этом и думаю. Вы правы — Будапешт это мой вечный призрак. Но воров развелось слишком много…» «После наведения истинного андроповского порядка КГБ станет над полуразложившейся брежневско-сусловской партией. И воры окажутся там, где и положено пребывать ворам… Ваши изголодавшиеся по настоящему делу чекисты в два счета раскопают кто, где и что хапанул. Вы лучше меня знаете, что все и все давно под колпаком вашего бывшего ведомства, но пока под табу партийной верхушки. И, главное, известно куда спрятано награбленное, так как граница еще на замке. Вот если вы упустите свой шанс, а сохраненные в неприкосновенности воры тут же «перестроятся» и увезут все ценное, что есть в стране, на Запад, вернуть это будет невозможно. Ведь они будут обласканы в качестве демократов и надежды новой России. Одно «хлопковое дело», которое кто-то держит на тормозах, способно сегодня укомплектовать такой тюркоязычный лагерь!..» «А ведь он прав! — сказал генсек сквозь зубы с дьявольской злобой, а референт радостно кивнул. — Пожалуй самое время нам заняться севом! Сажать, сажать и сажать.» «И ни одного новозэка — без партбилета! — злорадно улыбнулся референт. — Гитлеру с Сухарто и Пиночетом вместе взятым не довелось столько коммунистов посадить, сколько придется нам!»
Глава первая
Ассимиляция
1.«Ну и подарочек от лучшей подруги, — криво улыбнулась Юлия, разглядывая путевку с рекламой тура «ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО». — Словно нарочно Томка мужа мне портит. — Плавбардак какой-то!» «Похоже на то, — осторожно подтвердил Евгений, сидя в кресле и любуясь на фотографии женщин на фоне океанской тропической сини. — Только мы настроились на ваши шубки и меховые шапки, как по всему лайнеру голые женские тела. Довольно опасная аномалия. И всего-то на вторые сутки после отхода из Владивостока. Мне, знаешь ли, трудно будет сохранить верность…» «Я в тебе уверена,» — хохотнула Юлия, небрежно целуя мощный загривок мужа. «Что тебе остается делать, если даже Тома не смогла достать вторую путевку? Однако, время! Присели на дорожку и — на станцию.»
На пустынном подмосковном перроне элегантная дама в короткой шубке провожает импозантного мужчину с дорожной сумкой через плечо. Оба залеплены снегом и уже даже не отряхиваются. Зачем? Вторую неделю тут то непрерывные снегопады, то глубокие оттепели. Довольно-таки, скажу я вам, мерзкая погода начала зимы в средней полосе России.
Пара эта, если пристально, вот так, к ней приглядеться, была явно еврейской, хотя наших героев звали Юлией и Евгением Краснокаменскими. Но кто бы стал к ним так приглядываться и, главное, зачем к моменту-то начала моего правдивого повествования, на четырнадцатом году нового курса КПСС?.. Вот и прощался со своей женой здесь, на перроне Евгений Андреевич Краснокаменский, 1960 года рождения, уроженец Москвы, родной язык — русский, религиозная концессия — прочерк, а не. бывший Евсей Аронович Розенштейн. Ну какой, воля ваша, из него после этого еврей? За что его бить и с чего вдруг от него спасать Россию?
Как писали потом историки, антисемиты растерялись, потеряв почву под ногами. Тем более потеряли всякий смысл происки сионизма при такой массовой мимикрии. Какие у нас, к дьяволу, обиженные и угнетенные граждане галута? Найдите у нас днем с огнем хоть одного еврея по паспорту или хотя бы по внутреннему убеждению, господа сионисты! Ах, такие то? Ну, это же психически нездоровые люди, у них мания, их только пожалеть можно, мы их и лечим, господа. Мы гуманисты и не позволим использовать больных в ваших грязных политических играх… Скажем, вот эта самая симпатяга в шубке, она давным-давно уже не Эля Розенштейн. Что она когда-то была Элей никто и не помнит. Безработицы у нас нет. Любой бывший еврей, чтобы никто и никогда так и не узнал о его темном прошлом, мог перейти в другой коллектив. Внешность? Не смешите меня! Всем известно, что самые типичные жиды на свете — это щирые хохлы. Тем более, что Юля завела себе моду носить блонд-парик, меняющие цвет глаз контактные линзы и тотчас стала своей в доску.
Другое дело ее отец. Тот и в период застоя, и при любом антисемитизме был ну очень большим советским начальником из «полезных евреев». А эту публику народ видит совсем иначе. Так что он, никуда не переходя со своей высокой должности, открыто превратился из Боруха Израилевича Бергера в Бориса Игнатьича Горского, которого заглаза тут же переименовали в Горно-Борухского Агрессора. «В Испании, — пояснял он за ужином этнически очищенным домочадцам, — когда еврей переходил в христианство, он должен был принять новое имя. Но его выбор был не вполне свободен. Имя должно было совпадать с названием какого-нибудь дерева или другого растения. Таким образом, его происхождение оставалось известным широкой общественности. У нас то же произошло даже и без злого умысла — прямым переводом немецких или ивритских имен на русский язык, создавая заведомо искусственные фамилии или нагромождение банальностей. Скажем, наши бесчисленные Коганы, они же Коэны в Израиле, поголовно стали то Козловыми, то Ковалевыми. Нормально наследственные несчастные Ковалевы и прочие Козловы тотчас попали под вечное тяжелое подозрение, так как антисемиты-то никуда не выехали, ни имен, ни убеждений своих не изменили, но действительно пришли в замешательство.»
«Я тебе так завидую, — Юлия привычным жестом поправила мужу кашне. Ее низкий мурлыкающий голос доносился словно издалека, а привычный поцелуй — одним дыханием у губ — был обычным ритуалом, соблюдаемым ими даже наедине, как сейчас, здесь, на пустом перроне электрички. — Зима только начинается, а ты прямо в лето…» «Мне так жаль, лапка… — Евгений тоже говорил тихо и мягко, произносил только то, что ожидала услышать супруга, что никак не могло вызвать ее гнева или вызвать случайную ссору. У них уже пятнадцать лет не было ссор. — В следующий раз обязательно поедем вместе! Пока же нам надо просто набраться терпения на эти три недели. Воду пусть носит Олежек, пока Фомич не починит насос. Не позволяй себе переутомляться. И не выбегай раздетой — самое опасное время года эти декабрьские оттепели.»
Вдоль осклизлого перрона выстроились мокрые желтые сосны. Над их плоскими кронами стелилось и двигалось поперек путей низкое серое небо, с которого то редко, то густо сыпал и сыпал снег, стекающий по асфальту на полотно белой пеной. Медные толстые провода звенели на тихом сыром ветру. На фоне густой зелени елей лицо Юлии словно светилось в обрамлении парика, меховой шапки, собольего воротника шубки. Услышав грохот приближающегося поезда, жена улыбнулась мужу отрепетированной до мелочей улыбкой — сразу всеми зубами, с розовым кончиком языка между ними и коротким звуком, словно она вдруг задохнулась от счастья. В этот короткий момент ее светлые глаза освещались улыбкой, чтобы тотчас привычно сузиться до черных, двухстволкой, зрачков. Он привык жить под этим взглядом злой хитрой собаки перед броском… В свою очередь, Юлия всматривалась в неподвижное лицо мужа на фоне проплывающих мимо зеленых вагонов с привычным напряжением. Эти могучие скулы над мощной шеей, согнутые вперед широкие плечи — словно перед ударом в солнечное сплетение… Все пятнадцать лет она ожидала этого сокрушающе-завершающего удара, логически неизбежного, как выстрел из ружья, вывешенного на стену в первом акте, при такой застарелой взаимной ненависти. Сейчас, однако, последовало легкое объятие, одной рукой за тонкую, гибко поддавшуюся талию под мягким дорогим мехом. Под шипение дверей Евгений видел лицо Юлии, шагающей в своих высоких белых сапожках на стройных ногах вровень с окном.
Потом за грязным, сочащимся стекающим мокрым снегом стеклом ее фигурка съежилась до размеров какой-то куклы на улетающем назад и вправо перроне, с прощальным взмахом руки в узкой черной перчатке. И сразу понеслась за окном сплошная белая пелена мокрых снегов с редкими соснами у полотна и сплошной зеленой стеной ельника вдали.
2.Юлия спустилась по скользким ступеням, вытирая злые слезы. Со стороны можно было подумать, что молодая жена печалится разлуке с любимым уехавшим мужем, но такое лицемерие наедине с лесом было бы слишком даже их специфических семейных отношений. Нет, Юлия просто вдруг вспомнила ту боль на губах после бесконечного «горько», замирание сердца при ожидании неизбежного окончания дружеского застолья в холле родного дома и восхождения вдвоем в спальню на втором этаже. Супружеская жизнь, которая всегда начинается с таинственного, непостижимо прекрасного спектакля двух актеров-любителей, отрепетированного теоретически до мелочей по рассказам подруг, была для нее первым днем ее тайно объявленной ее жениху, а теперь мужу войны. Двадцать два года она прожила в выстроенном и выстраданном мире разумного аскетизма, о котором стыдилась признаться подругам. В их доморощенном бомонде девственность в таком «преклонном» возрасте считалась чуть ли не позором. Но Юлия видела столько судеб, сломанных неуправляемыми страстями, что сделала непреложным правилом — не подставляться! Не верить не только первому, но и десятому встречному. Не попасть в случайную яму на жизненном пути. И вот когда ее избранник, такой скромный и сдержанный Женя, с его целомудренными поцелуями, многократно проверенный перед браком мучительными для нее самой провокациями избранник оказался банальным изменщиком, она поняла — искать в этой жизни больше некого! Другой будет таким же. Пусть будет ЭТОТ, но пусть он, один за всех, расплачивается за их всеобщую подлую неверность.
