слово, задевшее его самолюбие, или недружелюбный поступок, оскорбивший его достоинство…»[64] Модест Ильич объясняет гипертрофированную обидчивость брата, которую нередко считали проявлением психической неуравновешенности, его избалованностью. В детские годы обаятельный мальчик Петя не видел зла со стороны окружающих, и потому даже незначительные для другого человека уколы воспринимались им как удары ножа. Вдобавок обидчивость Петра Ильича могла проявляться под влиянием сиюминутного настроения, что могло показаться мелочным капризом, но на самом деле то был не каприз, а утрата самообладания.
И в заключение главы – снова о «Воеводе». В январе 1886 года эта опера была показана в новой редакции, написанной Владимиром Кашперовым по обновленному либретто. Чайковский написал для новой редакции музыку к мелодраме Домового. Этого персонажа Островский добавил в либретто для того, чтобы обосновать новую постановку оперы, иначе говоря, для того, чтобы не обидеть Петра Ильича.
Глава пятая. От «Ундины» до «Лебединого озера»
Дезире Арто.
Санкт-Петербург. Невский проспект.
Вскоре по приезде в Москву Чайковский познакомился с Константином Николаевичем Де– Лазари, более известным под сценическим псевдонимом Константинов. Знакомство произошло в квартире Николая Рубинштейна, с которым Де-Лазари связывали не только деловые (тот аккомпанировал пению Де-Лазари), но и приятельские отношения.
Надо сказать, что в Петербурге, несмотря на всю свою любовь к театру, Петр Ильич так и не обзавелся широким кругом знакомств в театральном мире, а в Москве это произошло практически сразу благодаря тесному общению с Рубинштейном и частым посещениям Артистического клуба.
Де-Лазари был, если можно так выразиться, артистом широкого профиля – он пел (как в опере, так и в оперетте), играл на сцене, а также исполнял романсы, аккомпанируя себе на гитаре. «Певец он был третьестепенный, актер еще того ниже, а вместе с тем в нем крылся талант колоссальный, к сожалению, совершенно недоступный оценке массы, но доставивший ему большую популярность в интимных кружках. Талант этот заключался в умении изображать разных лиц, знаменитых и незнаменитых, с таким совершенством, что в его воспроизведении данное лицо являлось не только живым, при известном случае, но он мог продолжать рассуждать в его тоне на бесконечные лады, ставить его целиком перед вами. Он не то что схватывал отдельные черты какой-нибудь личности, но перевоплощался в нее и мог по желанию говорить с вами то как Шумский, то как Островский, то как Живокини, то как Самойлов[65] целыми часами, никогда не сбиваясь с тона и говоря именно то, что должны были бы сказать эти люди при данном положении. Но, кроме этого дара, было нечто еще, что нравилось Петру Ильичу в Де-Лазари. Во-первых, его неиссякаемое добродушие и веселость, а во-вторых, необыкновенная и очень тонкая наблюдательность в связи с яркой самобытностью юмора. Ничто так не веселило Петра Ильича, как его шутки и фантастические выдумки. С другой стороны, мало кто выказывал такую любовь к нему, готовность услужить, чем можно, как Де-Лазари»[66].
Константин Николаевич ввел Петра Ильича в семью Владимира Петровича Бегичева, занимавшего весьма значительную должность инспектора репертуара в Дирекции московских Императорских театров. По сути, инспектор репертуара имел больше веса, чем директор театров, поскольку без его разрешения не могла быть осуществлена ни одна постановка и карьеры артистов сильно зависели от него. Модест Ильич характеризует Бегичева как «человека, пользовавшегося большой популярностью, во-первых, как некогда знаменитый красавец и герой романической хроники города; во-вторых, как “балующийся” искусством меценат-любитель из “благородных”, автор многих драматических произведений, кажется, в большинстве случаев заимствованных из иностранной литературы, и, в-третьих, как муж своей жены, Марьи Васильевны, рожденной Вердеревской, а по первому мужу Шиловской… превосходной салонной певицы, восхищавшей в сороковых и пятидесятых годах московское и петербургское высшее общество; пользовалась она также репутацией одной из самых чарующих женщин и, подобно мужу, имела очень бурное прошлое, а также любовь к искусству, сблизившую ее со всем, что было выдающегося среди деятелей сценического и музыкального искусств».
От первого брака у Марии Васильевны было двое сыновей – Константин и Владимир, будущий граф[67]. Первый стал соавтором Чайковского в написании либретто «Евгения Онегина», а второй – частным учеником по композиции и в какой-то мере другом, несмотря на двенадцатилетнюю разницу в возрасте.
Де-Лазари «расписал ему [Чайковскому], как там весело, какой это музыкальный дом, что Рубинштейн там свой человек, что сам Бегичев, как инспектор репертуара, может быть ему со временем очень полезен, что в семье есть очень талантливый мальчик, который наверно будет нуждаться в музыкальных уроках, и за него станут платить большие деньги»[68]. Знакомство быстро переросло в дружбу, которая была не только приятной, но и выгодной. Бегичев принимал участие в судьбе первых сценических произведений Петра Ильича (вплоть до балета «Лебединое озеро»), а Владимир Шиловский выступал в качестве мецената. Так, например, свою вторую заграничную поездку Чайковский летом 1868 года совершил по его приглашению и за его счет. Благодеяние было преподнесено в деликатном виде – Петр Ильич ехал «по долгу службы», в качестве учителя шестнадцатилетнего Володи.
Первая поездка состоялась в июне – сентябре 1861 года, когда Петр Ильич в качестве переводчика и секретаря сопровождал знакомого своего отца инженера Писарева. В тот раз он посетил Берлин, Гамбург, Брюссель, Антверпен, Остенде, Лондон и Париж. Сначала радовался: «Я еду за границу; ты можешь себе представить мой восторг, а особенно, когда примешь в соображение, что, как оказывается, путешествие мне почти ничего не будет стоить: я буду что-то вроде секретаря, переводчика или драгомана Писарева… Конечно, оно бы лучше и без исполнения этих обязанностей, но что же делать?.. Путешествие это мне кажется каким-то соблазнительным, несбыточным сном»[69]. Потом сожалел: «Что сказать тебе о моем заграничном путешествии? Лучше и не говорить о нем. Если я в жизни сделал какую-нибудь колоссальную глупость, то это именно моя поездка. Ты помнишь Писарева? Представь себе, что под личиной той bonhomie[70], под впечатлением которой я считал его за неотесанного, но доброго господина, скрываются самые мерзкие качества души; я до сих пор и не подозревал, что бывают на свете такие баснословно подлые личности; теперь тебе не трудно понять, каково мне было провести три месяца неразлучно с таким приятным сотоварищем. Прибавь к этому, что я издержал денег больше, чем следовало, что ничего полезного я из этого путешествия не вынес, – и ты согласишься, что я дурак. Впрочем, не брани меня; я поступил, как ребенок, и только. Ты знаешь, что лучшею мечтою моей жизни было
