самые страшные симптомы этой болезни состояли в том, что больного преследовали галлюцинации, находил ужасающий страх чего-то и чувствовалось полное омертвение всех конечностей. Насколько испытанные Петром Ильичом страдания от этой болезни были велики, можно заключить из того, что боязнь повторения ее на всю жизнь отучила его от ночной работы. После этой симфонии ни одна нота из всех его сочинений не была написана ночью»[59].
Упоминание о галлюцинациях вполне может навести поспешного биографа на мысль о шизофрении, для которой этот симптом весьма характерен. А если добавить сюда беспорядочность поведения, которая временами наблюдалась у нашего героя, и периоды апатии, то диагноз, что называется, вырисовывается сам собой. Но если уж говорить серьезно, то ни одно свидетельство современников и вообще ни один поступок Петра Ильича не дают оснований для того, чтобы заподозрить у него наличие психического заболевания. Если уж говорить начистоту, то сюда даже истероидный тип личности не притянуть.
А известно ли вам, что внезапные ночные пробуждения, сопровождаемые страхом смерти или ощущением какого-то иного ужаса, могут вызываться нарушениями сердечного ритма, например экстрасистолами? Экстрасистолой называется внеочередное сокращение сердечной мышцы, которое часто ощущается пациентом как сильный толчок в области сердца с «замиранием» после него. Толчок – и сердце словно бы остановилось! Есть чего испугаться, верно? Нарушениям сердечного ритма способствуют курение и чрезмерное употребление алкоголя, а, как мы знаем, Петр Ильич был весьма привержен этим вредным привычкам, да и вообще режим его жизни оставлял желать лучшего… Так что давайте оставим диагностику в покое и скажем то, что невозможно оспорить – Петр Ильич Чайковский был эмоциональным, легко возбудимым человеком, типичным холериком. Все прочее – это домыслы, а если домысливать, то можно приписать нашему герою кучу болезней, разве что за исключением родильной го– рячки.
Биографы из числа близких родственников очень часто бывают пристрастными и не вполне объективными. Они создают образ, а не раскрывают его – почувствуйте разницу. Модест Ильич, по мере возможности, старался сгладить все острые углы в биографии брата и подобрать его поступкам наиболее приемлемые, то есть наиболее приличные, объяснения. Заострение внимания на неблагоприятном психическом состоянии Петра Ильича (вы только подумайте – «на шаг от безумия»!) давало возможность объяснить скандал с его женитьбой помрачением рассудка, что в целом выглядит благопристойно.
«Я начинаю понемногу привыкать к Москве, – писал Петр Ильич сестре Александре в феврале 1866 года, – хотя порою и грустно бывает мое одиночество. Курс идет, к моему великому удивлению, чрезвычайно успешно; робость исчезла бесследно, и я начинаю мало-помалу принимать профессорскую физиономию. Хандра тоже исчезает, но Москва все еще для меня чужой город, и много еще пройдет времени, пока я начну без ужаса думать о том, что придется в ней остаться или надолго, или навсегда».
Тональность минорная, но смысл оптимистический – Чайковский допускает, что он может остаться в Москве навсегда.
Сразу же по приезде Петра Ильича в Москву Николай Рубинштейн предложил ему написать что-либо для исполнения в одном из концертов, устраиваемых музыкальным обществом. Квартира Николая Григорьевича, находилась в здании Музыкальных классов по соседству с фортепианным классом, да и вообще обстановка в ней была шумной, поэтому Петр Ильич уходил работать в трактир «Великобритания» на Неглинной улице, где днем было пусто.
Сочиненная Чайковским концертная увертюра С-moll не понравилась Рубинштейну. «Неудача с первым сочинением, написанным в Москве, не могла не отозваться болезненно на душе автора, но видно было, что он не был избалован отзывами вообще, ибо хотя немного посердился на придирчивость и бездоказательность, как он говорил, критики Н. И. Рубинштейна, но готов был немедленно приняться за другое сочинение, лишь бы добиться исполнения в концерте музыкального Общества, только времени до конца сезона оставалось слишком мало и о новом сочинении нельзя было и думать: тогда П. И. предложил одну из работ, написанных еще в петербургской консерватории: концертную увертюру F-dur для маленького оркестра. Эту увертюру Н. Г. Рубинштейн согласился исполнить, но с тем, чтобы она была переделана для большого оркестра с тромбонами, что повлекло за собою значительные изменения в самой форме сочинения… Переделанная увертюра была исполнена 4 марта 1866 года в бенефисном концерте Н. Г. Рубинштейна и хотя не имела блестящего успеха, но заставила, особенно музыкантов, обратить внимание на молодого композитора»[60].
Если, по Кашкину, увертюра «не имела блестящего успеха», то сам Петр Ильич рассказывает иное. «В пятницу игралась увертюра моего сочинения и имела успех: я был единодушно вызван и, говоря высоким слогом, приветствован громкими рукоплесканиями. Еще лестнее для моего самолюбия была овация, сделанная мне на ужине после концерта, который давал Рубинштейн. Я приехал туда последним и, когда вошел в зал, раздались весьма долгие и продолжительные рукоплескания, причем я очень неловко кланялся на все стороны и краснел. За ужином после тоста Рубинштейна он сам провозгласил мой тост, причем опять овация. Пишу вам все это так подробно, ибо это, в сущности, мой первый публичный успех, а потому мне весьма приятный. Еще одна подробность: на репетиции мне аплодировали музыканты. Не скрою, что это обстоятельство прибавило Москве в моих глазах много прелести»[61].
Вот вам пример того, как иногда искажают действительность очевидцы событий (к месту можно вспомнить выражение «врет как очевидец»). Рассказ Чайковского заслуживает бо́льшего доверия. Можно допустить, что Петр Ильич в письме к братьям мог слегка приукрасить действительность, чтобы те не беспокоились за него, но он бы не стал выдумывать овации на ужине и приветственные тосты, столь пышная ложь была не в его привычках. Да и какой смысл? Музыкальный мир тесен, Модест и Анатолий могли получить сведения о московском дебюте старшего брата и из других источников. Так что будем критичны ко всем современникам нашего героя, а к достоверности сообщенного Кашкиным мы в свое время еще вернемся.
В целом у Чайковского все складывалось хорошо, если не сказать – наилучшим образом. Статус профессора консерватории был примерно равен статусу министерского чиновника в чине коллежского асессора или надворного советника. Петр Ильич уже не раз имел возможность убедиться в том, что в свое время он поступил правильно, порвав с юриспруденцией. Уже в начале своего музыкального пути он приобрел определенную известность. Даже в словах Александра Серова: «Нет, нехороша кантата; я от Чайковского ожидал гораздо большего» – слышится отголосок этой известности. Сам Серов, автор «Юдифи», известный не только как композитор, но и как музыкальный критик, ожидал от Чайковского «гораздо большего». От бездарей «гораздо большего» ожидать не приходится, а еще такая косвенная похвала много дороже открытой, ведь когда хвалят открыто, то часто преувеличивают. Да
