— А ты-то, ты-то кто?! — Вася разнервничался, засуетился.
— Я принимаю у себя лучших людей: тебя и супермена, — ответил Штора.
Вася сказал:
— Супермен, кстати, теперь в художественный фонд поступил, такие портреты масляными красками пишет…
— Суперменские?
— Не смейся. Пожарником он больше не работает. И я скоро уйду. Погоди! — Вася заерзал на стуле.
Штора сказал:
— Не надо тебе, Вася, уходить. Ты на этом месте больше пользы в сто раз приносишь. Воду подаешь. А там? Там ты воду в ступе толчешь, Василий. Честно я тебе сознаюсь…
— Ишь ты, честный! Жулик ты! Знаю я твои фокусы!
— А ты чего здесь околачиваешься? — вдруг сказал мне Штора.
— Никуда я не пойду, — сказал я твердо.
— Ну и сиди.
— Я и так сижу.
— Сиди, сиди…
Деньги у него сейчас спрашивать было бесполезно. Оставалось сидеть.
И я сидел.
Супермен спал.
Вася вовсю хвалился.
Ввалились новые гости.
И все пошло сначала.
Загалдели, задымили. Уходили в магазин и приходили.
Меня хлопали по спине, гладили жирными от колбас руками но голове, я отмахивался, — жуткая компашка! Подсовывают стакан, чуть не насильно в глотку льют. Подначивают, не дают сидеть спокойно. Ну, нате, ну, извольте! С ходу выпил свою рюмку, чтоб не подначивали. Весь вечер простояла, а тут — хлоп! Возьмут еще да вытолкнут за дверь.
— Ай да молодец!
Полезли мысли о деньгах. Ладно, пусть он мне за операцию не платит, черт с ней, хотя несправедливо. За работу пусть заплатит, за работу… Сплошные психи собрались…
— Что вы сказали?
— Я сказал: все вы психи!
Смеются. Во юмор! Во дал! Все как есть смеются. Довольны, что я их психами обозвал. Хлопают меня по спине, воображают — я впервые пью. Пусть поменьше воображают. Я в скверике уже однажды пил. Меня даже за это из школы выгнали. Кого-нибудь из вас за это из школы выгоняли? Давайте, давайте! Никто не окочурится! Про меня сказали? Я?! Насвистываю мотив, и больше ничего.
А это что?! Глазам своим не верю: жрет стакан! Стекло ест, правда! Вася ест стекло! Вытаращиваю глаза: хрустит стекло, жует и глотает… Чертовщина!..
Все поплыло, закачалось, мелькают отдельные лица… Голова моя тяжелеет и наливается свинцом, не держится на плечах, валится набок, как быть? Мутит и крутит. Как быть с моей головой? Голову мне надо на плечах держать, чтобы не валилась. Ну и голова у человека! Моя голова или не моя? Неужели у меня такая голова?
— Как быть с моей головой? — спрашиваю, еле ворочая языком. — Как мне вообще быть, скажите мне…
Не могу подняться. Со стула мне не встать. Миллион пудов. Голова тяжелая, как гиря…
Вставай, вставай… Вставай… Вставай, вставай… Я плевать хотел на супермена… На Васю я плевать хотел…
Я вышел из комнаты. Впотьмах в коридоре натыкался на что попало, ужас! Не могу не качаться.
Поплелся в спальню, завалился на тахту.
«А Вася ел стакан…» — с удивлением подумал я, засыпая.
9Открываю глаза. Незнакомая обстановка. Где я? Большое круглое зеркало в золотой раме стоит на столике со склянками. Много склянок. Где я? Что за склянки?
Ничего не понимаю, ничего не соображаю.
Где я?
Духи, помада, пудра… Платье на стуле.
Где я?
В дверь просовывается голова.
…Викентий Викторович…
— Подъем!
Портрет Сикстинской мадонны на стене.
Постепенно с трудом вспоминаю…
Будто в мозгу моем завели адский мотор, отвратительное состояние, тошнит.
Идиотская рожа Викентия Викторовича продолжает торчать в дверях:
— Ну, как?
— Я очень плохо себя чувствую…
— Проснулись, ваша светлость? Вставайте, вставайте, валяться нам нельзя…
— Встаю, встаю. Ваше преосвященство… Голову хочется назад оттянуть и вобрать в плечи…
— Оттяните ее, ваша светлость, а лучше всего снимите, понесите ее под мышкой. Голову надобно не чувствовать на плечах, в противном же случае она обуза, ха-ха-ха.!
Он еще смеется! Встаю, словно я на том свете, а как на том свете, если я там ни разу не был? Откуда я могу знать… Одеваюсь, шатает из стороны в сторону, ногой не попасть в штанину, а он смеется…
— Отвяжитесь, ваше преосвященство, дайте отойти… Мне худо…
— Вася сказал, ты яйца вкрутую любишь?
— Какой Вася? Ах, да… Откуда Вася может знать, какие яйца я люблю? Ну что вы такое наговариваете, ваше преосвященство…
Идиотские разговорчики, нечего сказать!
— Ваша светлость, берите свою голову под мышку и идите умываться.
— А куда идти?
— Вчера напачкать там изволили, а уж забыли, ай, как нехорошо!
— Дайте вспомнить…
— Берите, берите свою голову в руки…
— Хватит вам, хватит…
Умываюсь, как больной. Он сзади торчит, не умолкает:
— Долго возитесь. Ваша светлость, в армии еще не были?
— В какой армии?
— …Дома не осталось ничего, все подчистую, ни капли не найти…
— Чего вам не найти?
— Мойтесь, мойтесь… Выпить больше нечего, придется на базар отправляться.
Вываливаюсь, пошатываясь, из ванной, еле передвигаю ноги, дурной совершенно, какое там выпить! Не срабатывает голова, чушь какую-то отвечаю, даже невпопад, — тьфу, гадость, зачем все, зачем… Не пойму…
Чувствую на себе его взгляд все время.
— Деньги давайте, — говорю, — сколько там с меня… с вас…
— С тебя, с тебя! — смеется. — Выйдем на базар, опохмелимся, вернемся, заберешь свою монету. Как же я могу сейчас считать, ты в своем уме? Баланс не подведен, общая сумма неизвестна. Деньги счет любят, а в таком чувстве и передать недолго…
— Не, не, — мотаю головой, — не, не…
— Чего — не?
Мотаю головой и смотрю тупо на одеяло, на две выжженные дырки, наверное от папиросы. Над тахтой фотография его жены. Сикстинская мадонна выглядела настолько красивой, что даже в разбитом состоянии я это понимал и не мог оторваться. Значит, я в спальне Сикстинской мадонны, я спал на ее кровати, в ее комнате, она спала здесь раньше, а теперь я… Представил себе, как она задумчиво лежит и курит, глядя в потолок, и прожигает одеяло… Деньги вылетели у меня из головы моментально. Она заняла всего меня…
— Сейчас, пойдем, — сказал Штора, — и вернемся.
— Пойдемте, — сказал я, очень довольный, — и вернемся.
— Может быть, там и рассчитаемся, — сказал он, — и не будем возвращаться? Ты со мной на маевку не поедешь? Реализовали бы остаток, а?
— Нет, на маевку я с вами не поеду, — сказал я.
— А почему?
— Может быть, все-таки сначала рассчитаемся?
— Если я сию минуту не тяпну стаканчик, — заторопился он, — вместо меня будет труп. Да и тебе не мешало бы, башка пройдет, съедим хашца… — Он подталкивал меня к двери.
Уже на площадке я вдруг метнулся обратно, вбежал в комнату, просунул руку под ковер, вытащил пистолет и сунул в карман.
Он окликнул меня.
— Хашца — это что? — спросил я, возвращаясь.
— Пойдем, пойдем, — сказал он, — что ты там?..
Мы вышли.
— Хаш — это суп, — сказал он, — ты не знал?
— Хашца, — сказал я, — это хорошо! — Хотя меньше всего мне хотелось есть.
— Зачем ты все-таки обратно побежал? — спросил он, прищурив глаз.
— Взглянуть на Сикстинскую мадонну еще раз, — сказал я. — Если вы хотите, я вам большой портрет с фотокарточки нарисую. Знаете, масляной краской на бумаге? Сухой кистью и тампонами, как в витрине художественной мастерской.
Он недоверчиво взглянул на меня.
— Ты случайно карточку не стибрил?
— Да что вы! — говорю. — Вернемся, проверите. Я ее по памяти могу нарисовать, если хотите знать.
Не вздумал бы меня обыскивать! Голова у меня заболела еще сильнее, наверное от волнения. С удовольствием понес бы ее под мышкой, по его совету, если было бы возможно.
— Я вам обязательно портрет сделаю.
— Сделай, сделай…
— С удовольствием, — сказал я, ощупывая в кармане пистолет.
— Следить за тобой все-таки надо, — сказал он, — мало ли что взбредет в твою коробку!
— Мне вроде вчера показалось, — говорю, — Вася стакан ел, это правда? Вы видели? Или мне показалось?
— А что ему! Два года во Дворце культуры в двух секциях занимался. Что ему стоит стакан сожрать! Он и утюг сожрет. Желудок у него луженый.
— Нет, правда, как же так, неужели он стакан съел?
Этот вопрос меня мучил. Похлеще цирка получается.
— Ну, ел, ел, ну и что?
— Весь стакан съел?
— Ну, не весь, кусочек. Зубы-то у него покрепче, чем у лошади. Что ты, ей-богу, дурачок, ко мне привязался?
— Ну, и какой же кусок он съел?
— А какой тебе надо?
— Мне ничего не надо, просто интересно. А у меня получится?
— Получится, получится, дуракам закон не писан. Вот будешь в объединении при Дворце культуры заниматься в цирковой секции — получится.
