Я наелся сам, оставив Федору куски получше, остальное отдал дружинникам — надо ведь и о служивых позаботиться. Впопыхах Троекуров, возможно, забыл распорядиться об их кормежке.
К обеду пришел в себя Федор — застонал, прохрипел что-то.
— Тут я, Федя.
Я поднес к губам Федора кружку с разбавленным вином. После кровопотери организм обезвожен, и раненые не столько есть хотят, сколько пить.
Федор жадно выпил, еле слышно попросил еще. Я поднес еще одну кружку, подложил для удобства вторую подушку ему под голову. Федор откинулся на них, обвел мутными глазами избу. Я понял, что он хотел увидеть.
— Федор, я с тобой, и мешок с документами здесь. Ты серьезно ранен в руку. Пулю я вытащил, однако крови ты потерял много, да и рука сломана — пуля в кость угодила. Боярин местный, Троекуров, охрану из дружинников своих вокруг избы поставил да в Москву подался по моему велению, в Посольский приказ. Думаю, недели через две повозка для тебя прибудет, а к тому времени ты и сам немного окрепнешь. Тогда вместе и поедем в первопрестольную — с бумагами. Заждался уж, небось, государь, вестей-то.
Федор выслушал мой монолог и слабо кивнул головой — понял, мол. Затем смежил веки и уснул. Ну и слава богу — сон для больного или раненого нужен не меньше, чем уход.
А вскоре и Антон с женой заявились. Хозяин принес листьев подорожника — маленьких и всего несколько штук.
— Все ноги стоптали, пока нашли, — радостно сообщил крестьянин.
Я обмыл листья, размотал на руке холстину, приложил листья к ране и снова наложил повязку.
— Антон, еще одно поручение — с березы сдери кору аккуратно, надо лубок на руку вместо палок наложить.
— Это мы запросто. Берез вокруг полно. — Антон ушел.
ГЛАВА IV
В заботах и уходе за Федором прошло десять тревожных дней. Он уже окреп, пошел на поправку. Сам мог вставать, сидел за столом, потихоньку ходил. Но был еще слаб — быстро уставал, часто присаживался отдохнуть. Рана-то затянулась, а вот перелом давал о себе знать. Но меня радовало, что он мог шевелить пальцами, и рука не потеряла чувствительности. Стало быть — нерв цел, не перебит, а то бы рука плетью висела и в дальнейшем усохла.
Как-то после обеда Федор спросил:
— А кто мне пулю доставал из раны и врачевал ее? Что-то я лекаря здесь и близко не видал?
— Федя, да я сам все и делал.
— Иди ты! — изумился Федор.
Находившийся в избе хозяин подтвердил:
— Он, все он делал. Раненого тебя в избу на себе затащил, при светильнике руку резал, потом моей иглой штопал, затем меня за березовым лубком гонял да подорожник искать.
— Не знал я, Георгий, за тобой такого умения. Ан ты не только сыскать кого можешь, но и на ноги поднять. Выходит — жизнью я тебе обязан?
— Опосля долгами сочтемся, Федор.
— Не люблю я в должниках быть, — мотнул головой Кучецкой.
И этим же вечером в деревню на взмыленном коне ворвался Троекуров, а за ним с гиканьем летели на вороных конях стрельцы, числом не менее двух десятков.
В селе сразу сделалось шумно. Троекуров взялся людей на постой определять, а стрелецкий старшина к Федору направился. Тот, заслышав шум, сам вышел на крыльцо.
Стрелецкий старшина поклонился в пояс.
— Привет тебе государь передает и здоровья желает. Надеется вскорости тебя в покоях своих увидеть. Мы посланы для охраны, повозка отстала изрядно, но дня через два-три будет.
— Хорошо! — Федор огладил бороду. — Значит, в ближние дни и домой поедем.
Повозка и в самом деле притащилась через три дня.
Мы простились с Троекуровым, о радении которого Кучецкой обещал государю слово замолвить. Боярин поместный при этих словах Федора стрельнул в меня глазами, но я сделал вид, что меня происходящее не касается. Расставаясь, Федор протянул ему снятый с пальца перстень. Троекуров воспрял духом и оглядел своих дружинников — все ли видели, как сам государев стряпчий со своего пальца снял и подарил ему перстень?
Стряпчий уселся в повозку, я уложил в ногах драгоценный мешок с документами. Сам сел верхом, и мы тронулись в Москву.
Впереди и сзади ехали стрельцы с бердышами наизготовку, грозно поглядывая по сторонам. Кавалькада потянулась из села.
Антон с женою, стоя на околице, еще долго махали на прощание руками — Федор в награду щедро сыпанул им серебра.
Мы ехали по грунтовой дороге в Москву. Повозку с Федором трясло на ухабах, и я беспокоился — как он перенесет дорогу. Вообще Федор оказался мужиком стойким — при ранении пулей в кость и огнестрельном переломе с кровопотерей обычно бывает шок, и обычно при этом люди почти сразу теряют сознание от нестерпимой боли. Он же еще некоторое время после ранения держался в седле. Одним словом, крепок здоровьем и мужественен оказался московский боярин! А еще, наверное, сильное чувство долга и ответственности за мешок с добытыми такой ценой документами. Ведь только когда ему стало совсем уже плохо, он попросил меня о помощи. Я же в запарке ночного бегства от ляхов и внимания-то сразу на состояние стряпчего не обратил. Ну, скачет Федор, — значит, все в порядке.
Ехали долго, до вечера. Я уже беспокоиться за Федора начал — как бы хуже не стало.
Мы остановились на постоялом дворе, заполнив его целиком. Я осмотрел руку Федора и остался доволен его состоянием.
А на следующее утро — снова в путь. И так — десять дней.
Конечно, верхами добираться было бы значительно быстрее. Но этого не позволяло ранение Федора.
И вот настал день, когда мы добрались до предместий первопрестольной.
Въехав в город, наш небольшой отряд сразу направился к Посольскому приказу, что располагался тогда на Неглинной. Федор сам сошел с повозки, я подхватил мешок, и мы вошли в здание приказа. А навстречу уже спешил дьяк — поклон отвесил Федору, поздоровался. Федор поприветствовал дьяка, махнул мне правой — здоровой — рукой.
Я передал дьяку мешок, добытый нами с таким трудом.
— Сам грамотки просмотри. Самое интересное мне покажешь, да не медли — завтра к государю идти.
— Дык когда успеть мне? — опешил дьяк.
— Помощники у тебя для чего?
— Сделаем, боярин, как велишь, — склонился в поклоне дьяк.
— То-то! Прощевай.
Мы вышли. Я остановился на крыльце, раздумывая — сразу домой, в Вологду, возвращаться или отдохнуть на постоялом дворе?
Федор, уже усевшийся в повозку, повернулся ко мне.
— Ты чего встал, Георгий?
— Думаю вот — домой сразу ехать или…
Федор меня перебил:
— Я разве тебя отпускал? Ко мне домой едем, уж как-нибудь найдется комната да кусок хлеба для побратима.
«Кусок хлеба» обернулся длительным застольем. Федор ел и пил умеренно — больше говорил, но ни разу не проговорился за столом о том, где мы были и что делали. С негодованием повествовал о подлых ляхах, что делали вылазку на нашу землю, о ранении своем, сожалел об убитых ратниках своих, но о посещении Польского королевства, тайной миссии нашей и добытых документах — ни полслова. Хотя за столом сидели домашние да несколько бояр.
Честно говоря, я чертовски устал после дороги и, поев, мыслил только о постели. Федор, по-видимому, угадал мое состояние, потому как распорядился отвести меня в выделенную гостевую комнату.
— Отдыхай, я завтра — к государю, а там видно будет.
Я разделся полностью, сбросив с себя одежду и пропотевшее исподнее, и, впервые за много дней улегшись в постель, ощутил несказанное блаженство. Отрубился сразу и спал крепко до утра.
Утром меня разбудил слуга:
— Боярин, банька готова, не желаешь ли обмыться?
— Желаю, только вот исподнего чистого нет ли?
— Так твое уже постирано.
Мать твою! Вчера прислуга забрала из спальни и постирала мою одежду и белье, а я даже и не слышал, как кто-то заходил. Когда я не дома — в походе или ночую на постоялом дворе, и входит чужой — просыпаюсь мгновенно, и такая бдительность не раз меня спасала от верной гибели. Здесь же расслабился, почувствовал себя в безопасности.
— Хозяин где?
— И! Батюшка уж спозаранку уехал, не сказамши куда, а тебя велел не беспокоить.
Я с легким сердцем направился в баню в сопровождении холопа. Вымылся, попарился от души, не торопясь.
В предбаннике меня уже ждал цирюльник.
— Боярин, постричься надо, хозяин наказал — как гость в баньку сходит, привести его голову в порядок.
Спорить я не стал, нагишом и уселся на табурет. Цирюльник ловко заработал ножницами и расческой, оправив бороду и волосы на голове. Когда я встал, сам удивился — остриженные волосы лежали грудой на полу.
Пришлось снова пойти обмыться, и вышел я из мыльни, как новый пятак — чистый и сияющий. Осмотрев себя в медной полированной пластине, я остался доволен своим видом. Холоп подал мне мою же выстиранную и поглаженную одежду, проводил в трапезную.
Ел я в гордом одиночестве, да и то — все уже Давно позавтракали, только мне было позволено отоспаться.
