Взять, к примеру, тех самых беженцев. Когда караван их фургонов прибывает в Варшаву, Лернер чувствует «пронзительную боль и сострадание», его завораживают задумчивые глаза одного из беженцев:
Они горели вековой тоской поколений, и вот Лернер уже видел не череду повозок, набитых чумазыми детьми и грязным постельным бельем, а процессию мучеников и праведников, вознесенных к святости страданиями и лишениями.
Однако Иешуа не давал воли подобным ничем не подтвержденным мифам. Лернер быстро вернулся с небес на землю, когда его толкнул в бок «изможденный, пропахший потом человек в распахнутом лапсердаке», и «священная процессия вновь стала чередой поскрипывающих телег, сумасбродных местечковых евреев и шелудивых кобыл с обмотанными грязными тряпками копытами». Лернеру необходимо преодолеть свой скептицизм, свое нежелание поддаваться сентиментальной иллюзии — лишь тогда он обретет способность действовать. Он должен перестать воспринимать беженцев, рабочих и народные массы как политические клише и увидеть в них личностей. К сожалению, все победоносные политические движения обращаются с индивидуумом как с частью целого. И так же как Лернеру не удавалось отделить индивидуума от народа, так и сам индивидуум с готовностью отказывался от бремени собственной личности. Иными словами, чтобы преуспеть, Лернеру предстояло вернуть индивидуума в массы. В период второго социального эксперимента, описываемого в романе, Лернер наставляет свою возлюбленную Генендл: «Не прекращай работать <…> но не из жалости, а из чувства долга. Ты увидишь, насколько это все изменит… Я сужу по своему опыту. Когда уйдет жалость, за ней последует и отвращение. Это помогло мне, поможет и тебе».
В первой главе, озаглавленной «В упряжке», Биньомин Лернер сравнивается с ломовой лошадью. В какой-то момент, спеша на перекличку, он остановился, изнемогая от знойного, душного дня, и «изнуренная, взмыленная лошадь <…> высунула длинный пересохший язык и лизнула потное плечо Лернера, пытаясь утолить жажду». Напоминая нам о судьбе слепой Клячи из книги «О мире, которого больше нет», эта кобыла, как и ее двуногий товарищ по несчастью, выполняет самую грязную работу. Но их труда никто даже не замечает — Лернер осознает это после того, как, сбежав с переклички, отправляется бродить по улицам Варшавы. Увиденное шокировало его: город продолжал жить своей жизнью, как будто вокруг не было войны. Он чувствовал себя чужаком, попавшим в обычный мир, и проведенные на фронте девять месяцев — «сражения, пролитая кровь, дизентерия, самопожертвование, недосып, голод, холод, унижения и покорность — внезапно явились ему со всей ясностью, и стала очевидна их бессмысленность и тщета». Чтобы подчеркнуть унизительность ситуации, Зингер использует и другой свой излюбленный образ: Лернер почувствовал себя как «человек, который неожиданно обнаруживает, что он стоит голый посреди толпы хорошо одетых людей». Но куда страшнее, когда это сравнение перестает быть фигурой речи и становится реальностью. То, что почувствовал Лернер, впоследствии пришлось пережить Генендл — которую мы в последний раз видим раздетой на грязном диване в кабинете ее немецкого начальника. Немцы объявили, что будут проверять всех еврейских женщин на венерические заболевания, но это было не более чем предлогом. Осмотр Генендл был проведен со всей тщательностью.
Управляющий наслаждался зрелищем хрупкого тела, распятого, словно бабочка на бархате <…>
«Прелестно!» — прошептал он.
«Очаровательно», — согласился с ним молодой лейтенант, вытирая руки окровавленным полотенцем. Генендл лишилась сознания.
В мире, где заправляли чудовища, нагие беззащитные люди были лишены надежды выжить, не утратив при этом достоинства. Когда они в спецодежде шли на работы, их существование игнорировали; когда их замечали, то подвергали насилию. В любом случае они были всего лишь «предметами».
Генендл приходилась Лернеру двоюродной сестрой. Именно в дом ее семьи он направился, когда вырвался из армейской «упряжки» и выкинул винтовку в Вислу. Его дядя, отец девушки Борех-Йойсеф, был властным, сварливым патриархом. Когда-то он владел поместьем недалеко от австрийской границы, но растратил все свое состояние на сумасшедшие деловые схемы. Потом пришли казаки и выгнали его из поместья. В Варшаве ему пришла в голову очередная бредовая идея, как восстановить свое финансовое положение, когда земли вернутся к нему. На этот раз блестящим планом Бореха-Йойсефа стала добыча торфа. Но для такого предприятия ему требовался богатый зять. У него даже имелся кандидат по имени Йекл Карловер, но у Генендл он, увы, не вызывал ничего, кроме глубокого презрения. Появление Лернера создало дополнительные препятствия этой выгодной партии. Борех-Йойсеф не мог прямо попросить Лернера уехать, поэтому он попытался сделать так, чтобы тот сам захотел покинуть их семейство. Он стал оскорбительно высказываться о своем покойном брате, отце Биньомина, — персонаже, отдаленно напоминающем Пинхоса-Мендла:
Знаешь, Биньомин, мне твой отец никогда не нравился, да простит он мне эти слова. Он был чертовски глуп <…> Твой отец смотрел на чудотворцев и святых снизу вверх, как теленок смотрит на корову. Вот они его и использовали, как хотели…
Лернер, однако, не поддавался на провокации, хотя беспокойство его росло день ото дня. «С каждым днем ему становилось все теснее в крошечном пространстве отведенной ему комнатки. Ее оштукатуренные стены, казалось, надвигаются на него, давят даже сильнее, чем земляные стены блиндажа». Получалось, что освободиться от ярма невозможно. Он пытался погрузиться в чтение книг, но «гладкие белые страницы казались какими-то странно безмятежными, несозвучными времени, а симметричные буквы готического шрифта выглядели пустыми и бессмысленными». Как это было не похоже на Калмана Якоби (герой «Поместья» Башевиса), который черпал утешение в древнееврейских текстах! В конце концов, когда Борех-Йойсеф в очередной раз довел Генендл до слез, Лернер не выдержал и ушел. Он нашел себе пристанище в ателье скульптора по фамилии Рубинчик (в мемуарах Башевиса «Папин домашний суд» этот персонаж появляется под именем Остжего). Художники, собиравшиеся в студии Рубинчика, образовали сообщество под названием «Зайцы». Хотя Лернера они принимали вполне благодушно, он терпеть их не мог. Эти люди убивали время, «рисуя друг на друга злобные карикатуры… показывая слабости друг друга, передразнивая и провоцируя один другого».
После долгого сеанса такого морального уничтожения жертва чувствовала себя словно старая шлюха, лежащая со вспоротым животом на столе патологоанатома в окружении безразличных студентов-медиков.
Еще один «человек-предмет». По сути дела, эти «Зайцы» были немногим лучше тех немцев, что раздевали и мучили Генендл. (Неудивительно, что своими произведениями Иешуа заработал себе немало врагов!) Чтобы хоть как-то стряхнуть с себя апатию, Лернер попытался муштровать «Зайцев», крича на них как заправский сержант. Этот незначительный эпизод демонстрирует, насколько силен соблазн подражать своим бывшим мучителям, если рядом оказываются те, кто слабее тебя. Тот же мотив всплывает
