— Но я пойду к вашему начальству и все расскажу! — пообещал Желоховцев.
— Ваша сегодняшняя миссия, профессор, — сказал Калугин, — мне не совсем ясна. Но в случае с Трофимовым вы вели себя не лучшим образом. Ведь он был у вас? Так что поезжайте-ка в Томск.
Рысин улыбнулся:
— Ваш вариант не учитывает двух обстоятельств. Во-первых, я в форме и сумею привлечь внимание собравшихся кратким изложением только что сказанного. Во-вторых, вы не сможете избавиться от меня немедленно. Придется исполнять разные формальности. Скрыть факт моего ареста от поручика Тышкевича вы тоже не сможете. А он по-своему человек честный. Те доказательства, которыми я теперь располагаю, не снимут вины с меня, но убедят его и в вашей вине. Кроме того, обе пули, дневник Свечникова с записью о похищении коллекции, — при этих словах Рысин многозначительно посмотрел на Желоховцева, который, сообразив, торопливо кивнул, — а также протокол осмотра кабинета Григория Анемподистовича и медицинское заключение, написанное доктором Федоровым, хранятся у вполне лояльного человека. В случае моего ареста они будут вместе с моей запиской представлены вашему прямому начальнику, полковнику Николаеву. Копии тоже пойдут в дело. Будет обследована и пуля, сидящая в горле Михаила Якубова… Так что если вы сейчас позовете на помощь, можете считать свою карьеру законченной. Это в лучшем случае! — Рысин невольно коснулся рукой кармана, где лежали все перечисленные доказательства.
— Тышкевич — мой старый приятель, — рассмеялся Калугин. — А доктор Федоров напишет такое заключение, какое мне будет нужно. Он прекрасно осведомлен о моих отношениях с его дочерью и рассчитывает, что я на ней женюсь.
— Не буду разрушать ваших иллюзий. Но в ближайшее время ваш возможный тесть ничего написать не сможет. Он заперт в чулане. А вот где находится этот чулан, вы не знаете и не узнаете. Трофимову тоже это неизвестно… Кстати, пока мы с вами здесь разговариваем, туда же везут и Елизавету Алексеевну.
Это был блеф чистейшей воды, но Калугин поверил.
— Подлец, — тихо проговорил он, с ненавистью глядя на Рысина. — Попомнишь у меня! — И вдруг трахнул кулаком по столу.
Чернильница подпрыгнула и опрокинулась, пятная бумаги, а Калугин саданул еще раз прямо по чернильной лужице, синие брызги ударили ему в лицо, рассеялись по обоям.
— Все вещи с Вознесенской отправлены в тот же чулан, — закончил Рысин. — А дабы вы окончательно мне поверили, добавлю: в один из тюков я лично засунул небольшое серебряное блюдо с изображением собако-птицы. Елизавета Алексеевна легкомысленно использовала его в качестве пепельницы.
— Блюдо с Сэнмурв-Паскуджем? — спросил Желоховцев.
— Вот-вот. Я забыл, как называется эта тварь.
— Хорошо. — Калугин снова взял себя в руки. — Допустим на минуту, что все рассказанное вами — правда. Тогда зачем вы пришли сюда? Отчего не представили материалы по начальству или сразу полковнику Николаеву? По-моему, вы чего-то не договариваете.
— Вы угадали, — сказал Рысин. — Мне нужен Трофимов.
— Ага! — обрадовался Калугин. — Все ясно. С этого и следовало начать. Роль неподкупного стража законности вам как-то не к лицу, прапорщик!
— Не будем отвлекаться. Вы согласны?
— А что я получу взамен?
— Все вещественные доказательства, исключая дневник Свечникова, и наше молчание.
— Вот теперь я полностью убедился, что вы продались большевикам, — отчеканил Калугин. — Ведь что же получается? Долг службы и чувство справедливости предписывают вам предъявить мне обвинение и открыть дело. А что делаете вы? Спасаете красного шпиона? Отлично, прапорщик! Браво! Только зачем разыгрывать из себя Дон Кихота? Вы же отпускаете на свободу грабителя, убийцу. Не правда ли? — Он вскочил из-за стола — грузный, с побагровевшим лицом, испещренным чернильными брызгами. — А как же законность? Правосудие? Священная кара, наконец? Вы предлагаете мне сделку? Прекрасно! Так это и назовем. Давайте называть вещи своими именами. Да, я хотел сбыть коллекции союзникам. Да, мне нужны деньги. У моей невесты нет порядочного платья, прапорщик. Моя мать сидит в Омске без копейки. У обеих моих сестер мужья убиты за Россию, они бедствуют. А у меня нет ничего. Понимаете, ничего! Вот что я получил за службу! — Калугин ткнул пальцем в кольт, который Рысин по-прежнему сжимал в руке. — Именно оружие, чтобы пустить себе пулю в лоб. Так, по-вашему, я должен был поступить? Три года я провел в окопах. У меня прострелено легкое. А Якубов? Свечников? Эта дрянь отсиживалась в тылу, почитывала книжечки, когда я умирал в Мазурских болотах! А вы, прапорщик? Только честно: что вам посулили Трофимов и его дружки? Какие золотые горы?
— Замолчите! — прошептал Рысин.
— Что, не нравится? Успокойтесь, мы же оба деловые люди, и я принимаю ваше предложение. Ударим по рукам?
— Вы убийца, — сказал Рысин. — Я не подаю руки убийцам.
— Презираете меня? И зря. У вас нет для этого ровно никаких оснований. Проклятое время! Оно уравняло нас всех…
— Григорий Анемподистович, — попросил Рысин, — возьмите мой револьвер и постерегите господина Калугина. Я пойду за извозчиком… Палец вот сюда. Предохранитель снят.
Желоховцев положил палец куда было велено, однако тут же сморщился и вернул револьвер:
— Нет, не могу…
— Излишние предосторожности, — ухмыльнулся Калугин. — Оставьте бедного профессора в покое. Мы же обо всем договорились.
— Мне нужно письмо Сережи, — сказал Желоховцев. — Даю слово, капитан, что не использую его против вас.
— Когда я увижу Елизавету Алексеевну? — спросил Калугин.
— Через час после того, как я получу Трофимова, — ответил Рысин. — Она и передаст вам обещанные улики, исключая дневник.
— А кольт?
— Его я оставлю себе на память.
Спустившись в ресторан, Рысин велел швейцару позвать извозчика, а сам направился к тому столику, за которым сидела Лepa со своим спутником.
— Вам придется меня подождать, — сказал Калугин, когда пролетка остановилась у тюремной ограды. — Здесь. Я постараюсь не задержаться.
Он поговорил о чем-то с часовым, выбежавший унтер-офицер, узнав помощника военного коменданта, взял под козырек, распахнул дверку в воротах, и Калугин исчез. Рысин остался сидеть в пролетке.
Логика обстоятельств была на его стороне: Калугин думает, будто Лиза, взята заложницей, и не может ничего предпринять. Он бессилен. Умом Рысин понимал это, но неподвижная, словно впечатанная в стену, фигура часового, белый круг луны, истаивающей на ущербе, как брошенный в горячую воду сахар, неестественно четкий очерк тюремной кровли и странный контраст тишины, стоящей над городом, с далеким гулом артиллерийской канонады, все тревожило, все напоминало о том, что в нынешние времена логика утратила свое былое могущество.
Поежившись, Рысин вылез из пролетки. У земли ветер почти не чувствовался, а на вершинах лип тюремного сада под внезапными его порывами шелестела листва, и от этого тоже рождалось ощущение грозящей опасности, близости иной жизни, неподвластной каким бы то ни было расчетам.
Лера с ее спутником и Желоховцев уехали на другом извозчике минут за десять до того, как Рысин с Калугиным покинули номера Миллера. Решили, что вещи с Вознесенской они вывезут, а Лизу трогать не станут. Даже в том случае, если Калугин из тюрьмы отправится прямо к ней, все будет уже кончено: Костя исчезнет, Желоховцев передаст свое серебро в университет, под охрану. Сам по себе он Калугину не нужен, и за судьбу его можно не опасаться. Лера вообще вне подозрений, к Федоровым она и заходить-то не будет.
Потом Рысин подумал о себе: что с ним теперь станется? Может, сегодня же ночью забрать жену и податься к тетке на Висим? Он в форме, заставы ему не помеха.
Почудилось вдруг, что поблизости кто-то есть. Взглянул на часового — тот все так же неподвижно стоял у будки. Извозчик, нахохлившись, дремал на козлах. Калугин не появлялся. Начиная волноваться, Рысин поднес к глазам руку с часами и успокоился: прошло всего пять минут.
Он ждал, что вот-вот придет к нему то чувство блаженной расслабленности, какое испытывает человек после трудной, хорошо сделанной работы, но желанное чувство не приходило, и дело было не только в том, что Костя Трофимов оставался пока за тюремными воротами. Дело в другом. Калугин прав: преступление не повлечет за собой возмездия, останется безнаказанным. Вспомнилось наблюдение Путилина: преступники не седеют. Он, Рысин, пожалел Костю и Леру, не довел дело до конца, как предписывали ему долг и совесть, и убийца будет иметь возможность мирно поседеть. Можно, разумеется, утешаться тем, что если бы даже передал материалы расследования полковнику Николаеву, все равно мало что изменилось бы; в беспристрастие нынешних властей Рысин не сильно-то верил. Ну, положим, разжалуют Калугина в рядовые. А то и просто переведут в армию с понижением в чине. Во всяком разе, не осмелятся судить его открытым судом. Но не важно, не важно! Все-таки нужно было попытаться открыть дело, а он впутал свои личные привязанности туда, где о личном и речи быть не может.
