Огорченный, встретился он с Ковалевым и Алешей. Он уже слышал, что Никита избран.
— А я нет, — криво усмехнулся он и опустил голову.
Они пошли вместе домой. Зашли по дороге к Воробейнику. Алеша, бывший у него впервые, с удивлением заметил, что здесь масса книг: они валялись на полках, на столах, на кровати. Взял одну: Дюма, «Анж Питу», взял другую: Конан-Дойль, «Рыцарь пяти алых роз».
— Эх ты, лыцарь! — сказал он, смеясь. Воробейнику и хлопнул его книгой по спине.
— Такие сволочи! — прошептал Воробейчик, и у него даже слезы навернулись на глаза. Он взял книжку из рук Алеши и бережно развернул ее. — Разве теперь есть такие люди, как этот рыцарь пяти алых роз? Раньше было просто: я смел, молод, воодушевлен, храбр и, главное, честолюбив — и все мне открыто: сначала оруженосец, затем понравился принцессе, — трах! — храбрость в бою, и ты рыцарь, герой, о тебе поют. — Он швырнул книгу, схватил другую. — Молодой человек из окрестностей Ангулема, Эжен де Растиньяк, приезжает в Париж. Ах-ах! — он беден, он красив, он очаровывает баронессу, — трах! — и он уже сила, он уже власть, он уже золото. — Рувим швырнул и эту книгу, взял третью, бегло поглядел на обложку и, не замечая насмешливых улыбок на лицах друзей, продолжал с тем же злобным азартом: — В мои годы Виктор Гюго — уже французский поэт, Пушкин — уже гений, Эдисон — уже изобретатель, Карл Линней — уже естествоиспытатель, Людовик — уже давно король. А я что? Меня не избрали даже старостой.
Ковалев, развалившись в кресле, наслаждался яростью своего смешного приятеля.
— А! Ты пишешь стихи? — перебил он его.
Воробейчик остановился и испуганно посмотрел на Ковалева.
— Нет. С чего ты ваял?
— Как же ты хочешь быть поэтом в шестнадцать лет, Гюго и Пушкиным? Или ты занимаешься механикой?
— Нет.
— Зачем же ты завидуешь Эдисону? Или твой отец король? Нет? Как же ты тянешься за маленьким Людовиком? — И, покачивая ногой, добавил насмешливо: — Тебе остается только сжечь какой-нибудь храм, чтобы стать знаменитым, как Герострат.
Алексей следил за этой словесной дуэлью с интересом. Он не читал тех книг, которыми швырялся Воробейчик, не понимал и смысла всего разговора, — он просто смеялся над Воробейчиком, над его рыжим растрепанным хохолком, над вытаращенными, рачьими глазами.
— Ах, так? — протянул Воробейчик медленно. — Сжечь храм? А может быть, у вас есть более легкое дело?
Алеша увидел: глаза Ковалева стали пустыми, холодными.
«Вот он его сейчас обрежет», — подумал он.
— Со-зи-дать ты не умеешь! Ни поэм, ни зданий, ни машин! — медленно произнес Ковалев. — Значит, разрушай.
Он прошелся по комнате, наклонился к груде книг, разбросанных по полу, и вытащил какую-то.
— Вот легкий путь стать бессмертным, — засмеялся он и подал книгу Воробейчику.
— «Урок царям», — прочел тот медленно. — Это о цареубийцах, террористах. Я читал. — Он грустно вздохнул. — Но ведь царей сейчас нет.
Ковалев тоже вздохнул, но насмешливо.
— Да, жаль, царей нет! Царей нет! — и бросил книгу в угол.
От всего этого разговора у Алеши остался в голове приятный сумбур.
«Умны, — подумал он, идучи домой, — и начитанны».
— Людовик, ишь ты!
Сегодня был тяжелый день: еще до службы рано утром ходил на лесной склад. Запрягшись в салазки, волочил домой дрова: дров получил много, веревки резали плечи. Еле отдышался, чаю выпил — и на службу. Хлопотливый выдался денек: откуда у них только пакеты берутся? Так до обеда и не присел.
Обед — это уничтожение взятого из дому завтрака. Бегать домой далеко. Прямо из учреждения шел в школу. По-настоящему же ел дома вечером: обед и ужин вместе. Всегда был голоден. Привык есть торопливо, все больше всухомятку и на ходу. И дома ел так же, походя, хотя торопиться уже было некуда, разве в кровать: вставать рано.
Легкая зависть поднялась в нем.
«А им, Людовикам-то, Рувке и Никите, не вставать завтра чуть свет, не спамши!»
Снег хрустел под его сапогами. По синей улице бегали ребятишки, швырялись снежками. И Алеше стало вдруг грустно.
Он не знал, почему и откуда подкатилась к нему эта грусть. И чего ему надо и о чем тоска — он тоже не знал.
Он посмотрел на детвору, играющую в снежки, потом наклонился, зябкими руками взял горсточку снега, разбежался, пронзительно закричал и швырнул в ребят. Снежок не долетел до них и упал где-то в стороне.
Стало скучно.
Ускорил шаг, пошел домой.
— Отцу плохо! — встревоженно встретила его мать и заплакала.
Молча, как взрослый, прошел Алеша к отцу. Тот лежал.
— Плохо, брат, плохо! — сказал он сыну. — Ты кушать иди. Устал небось? — И добавил тихо: — Рано ты большаком стал.
«А может, школу бросить? — подумал Алеша, садясь за стол. — В деревнях в мои годы уж учению конец. Да и в городе! До революции, доведись, уж давно бы был в депо».
Он лег спать все в том же смятении.
«Теперь да не учиться? Да теперь самое наше время! — думал он и решал: — Школу не брошу!»
Но он чувствовал, что устал: от голодовки устал, от беготни устал, от учебы устал.
«Рано ты стал большаком».
Да, рановато!
В последнее время Алеше стало казаться, что Ковалев приглядывается к нему. До сих пор Никита относился к нему с ленивой ласковостью — и не больше, а сейчас приглядывается, пробует на зуб, закидывает какие-то удочки.
— Ты чего? — недоуменно спросил раз Алексей, заметив пристальный взгляд Ковалева.
— А... ничего... — И Алеша впервые увидел, как Ковалев смутился.
Желая вызвать друга на откровенный разговор, Алеша начал интимно:
— Ты кем будешь, как школу кончишь?
— А... не знаю...
— И я не знаю! Ну, не вечно же мне курьером быть! Чем-нибудь да буду.
— Тебе чего ж? Тебе везде путь открыт.
— Теперь всем путь открыт.
— Не всем.
Алеша бросил на Никиту быстрый взгляд.
— Это как?
Никита остановился среди улицы.
— Ты скажи, — вдруг взял он Алешу за борт куртки. — Ты скажи: я виноват, что мой отец казачий офицер?
— Ты к чему?
— Нет, ты мне скажи: виноват я? Почему мне везде ход закрыт?
— Вот же учишься.
— Учу-усь? — усмехнулся Ковалев. — А дальше? В университет меня пустят? В университет?
Алеша высвободил куртку и ответил тихо:
— Не пустят.
— Вот видишь! — И Никита захохотал.
— А ты работать иди, — осторожно предложил Алеша.
— Работать? Куда? В курьеры?
— А что ж?
— Не хочу в курьеры! Не хочу в подметальщики! Для того ли жить?
Они подошли к дому, где жил Никита.
— Ну, прощай! — подал Ковалев руку Алеше, и тот заметил: рука была горячая, потная. — Меня в кадетский корпус перед революцией приняли. Видал кадетов?
— Видал, — недовольно пробурчал Алеша.
— Погоны красные, красота-а! Через несколько лет я что? Я уж офицер был бы! Мне шестнадцать лет. К двадцати, глядишь, и поручик. Знаешь, сколько у поручика звездочек на плечах? Три. Золотые.
Алеша удивленно наблюдал неожиданное волнение всегда спокойного Ковалева.
— Жалеешь? — спросил он недоуменно.
Никита тоскливо посмотрел на него и сказал тихо, словно выдохнул:
— Жалею!
Алеша вдруг, неожиданно для самого себя, взвизгнул:
— Эх ты! — и размашисто ударил Ковалева по щеке.
Пощечина прозвучала громко и весело, словно мальчики баловались. А Алеша опустил руку, неловко потоптался на месте, посмотрел на ошеломленного Ковалева и, круто повернувшись, быстро ушел прочь.
«Товарищи! — думал он, а улица расстилалась перед ним, синеющая сумерками. — Дружили! — думал он, а сумерки наползали на дома и висли на воротах. — Как же так?»
Ему представилось: революции нет, он из ремесленного училища вышел бы — ну, в слесари, что ли. И вот забастовка, бунт в депо, — ну и Алеша там же. И вот казаки и казачий офицер Никита Ковалев.
«И стрелял бы? В меня стрелял бы?»
Три золотые звездочки на погонах.
«Еще бы! Стрелял бы! Вот те и друг. А я его еще в старосты предлагал, — вспомнил Алеша, — а Лукьянова провалил. Лукьянов — монтера сын».
Было все раньше понятно Алеше: буржуи — они кровь пьют, их шлепать надо, а рабочие — наши: они коммуну строят. Надо самому рабочим становиться.
Он не стал рабочим: заводы еле-еле дышат. Ну, ладно, стал курьером. Ну, ладно: сидит в одном классе с сыном Мерлиса, сидит с Толей Пышным. Их бить следует. Ну, ладно: не бьет, учится вместе. Но как же произошло такое непонятное и немыслимое, что стал он другом поручиков?
«Фу, ерундеж какой!»
А голова его уже ломалась пополам, и так вдруг стало горько и нудно, что Алексей даже всхлипнул чуть-чуть как-то по-щенячьи. Так он и пришел к Семчику.
Стоял в Семчиковой квартире горячий бой и дым: отец опять спорил со старшим братом о нэпе.
Семчик вышел к Алеше, и они молча пошли по туманным улицам города.
— Вот спорят, — сказал Семчик угрюмо, — а я сижу. — Он остановился и неохотно добавил: — Сижу дурак дураком, — и искоса посмотрел на Алешу: не смеется ли тот?
Но Алеша шел, понурив голову. Зажглись косые фонари, снег стал уже не синим, а зеленоватым.
