Где-то в глубине души пряталась робкая надежда, что, может, все не так страшно, как кажется. Но действительность оказалась намного хуже, чем самые мрачные предположения.
Из маленького зеркальца на меня смотрела страшная рожа. Если б увидела такое в темном переулке, тупо подумала я, то, прежде чем залиться слезами, умерла бы со страху.
Косые шрамы пересекали лицо и шею, стягивая и уродуя их. Надломленные края кости на лбу выровнять не удалось, они так и срослись — где впадиной, где бугром. Скулы, левая глазница, нижняя челюсть — все это было сломано и тоже срослось кое-как. Левый глаз словно выглядывал из какой-то косой щели. Сломанный нос провалился вовнутрь, как у сифилитика. Порванная и криво сросшаяся нижняя губа свисала уродливым валиком. Вдобавок от доброй половины зубов остались одни пеньки.
Медсестра Катя принесла стаканчик с валерьянкой. Я выпила залпом, продолжая таращиться в зеркальце. Рожа словно гипнотизировала меня, притягивала к себе. Слезы катились по щекам, капали на казенную бурую пижаму, я и не думала их вытирать. Врач погладил меня по плечу:
— Пойдем в ординаторскую, поговорим. Там сейчас нет никого.
Шлепая огромными казенными тапками неопределенного цвета, я вышла за ним в коридор.
— Мариночка! — подбежала ко мне с поста медсестра Вика. — Там опять этот звонил. Ну, тот самый. Спрашивал, нельзя ли тебя навестить. Сказал, что еще позвонит.
К великому разочарованию — моему, а также врачей и следователя, выяснилось, что мужчина, интересовавшийся моим самочувствием, — всего-навсего тот, кто нашел меня на дороге и привез в больницу. Очень смутно прорывалось сквозь темноту: кто-то берет меня на руки и несет… Мне очень интересно было, какой он. Представлялся, разумеется, прекрасный принц. Молодой, высокий, красивый. И конечно, сильный. Хотя меня, с моим ростом и весом, вполне мог унести и плюгавый коротышка. Однако подобный вариант казался мне оскорбительным. Разумеется, мне очень хотелось увидеть моего спасителя, и я вполне допускала, что раз он звонит и справляется обо мне, то, может, и навестить захочет. Чего там греха таить, и лицо-то мое в первую очередь интересовало меня как раз в связи с подобным развитием событий. А то ведь придет (вдруг!), посмотрит и… И убежит с криками ужаса. Или посидит, мужественно сражаясь с тошнотой, минут пять, после чего и звонить перестанет.
Кроме моего таинственного спасителя никто меня не искал и никто обо мне не спрашивал. Приходил молодой рыжий милиционер в штатском, старательно и безуспешно пытался что-то у меня выведать. По его словам выходило, что в Сочи отправили по факсу два моих снимка, но, как и следовало ожидать, никто меня по ним не узнал: ни бывший муж, ни бывшие сослуживцы. Поэтому вопрос идентификации моей личности оставался открытым.
И надо ж такому случиться, что именно в тот момент, когда я наконец обнаружила, во что превратилась, мой прекрасный принц по имени Андрей Ткаченко захотел увидеть меня воочию. Вика стояла и смотрела на меня выжидательно, а у меня от отчаяния просто слов не нашлось. Я только рукой махнула безнадежно, нисколько не задумываясь, как именно этот жест поймет Вика.
Врач привел меня в ординаторскую, закрыл дверь, усадил в кресло, сам подошел к стенному шкафчику. Достал бутылку с прозрачной жидкостью, плеснул в мензурку, разбавил водой из графина, протянул мне.
— Спирт? — поморщилась я, почуяв привычный запах, напомнивший о бесконечных инъекциях.
— Пей давай.
— А разве мне можно?
— Раз выжила, теперь можно. В небольших количествах. Только ничего паленого. И не курить. Куришь?
— Не знаю, — пожала плечами я. Курить не хотелось, да и сигарету в своей руке я совершенно не представляла. Вздохнув поглубже, я одним глотком выпила содержимое мензурки. Закашлялась, помахала перед лицом рукой, скривилась, от чего лицо сразу напомнило о себе тянущей болью.
— Не тянет — значит, не куришь. Слушай меня внимательно.
Врачу-травматологу, которого звали Виктор, Виктор Алексеевич, неделю назад исполнилось тридцать два. Молодой еще, но, судя по всему, повидал немало. Взгляд суровый, хотя и видно, что жалеет меня. Интересно, было ли в его практике что-нибудь подобное? Человек, потерявший разом все — и внешность, и память. А вместе с этим и всю свою жизнь. Я еще довольно смутно сознавала тогда, что в один момент оказалась заброшенной на самое дно. Ему предстояло объяснить мне это — правдиво и жестко, если не жестоко.
— Марина, я скажу тебе откровенно. Твое лицо — да, это ужас. Но другого выхода не было. Его собирали по кусочкам, на живую нитку. Торопились. Что вышло, то вышло. Пластиков рядом не имелось. Да если б и были… Не до них тогда было. Самое страшное, Марина, не это. Лицо… Ты с этим свыкнешься. Другие… Другие тоже привыкнут. Скажи, что ты будешь делать, когда тебе надо будет уйти из больницы? Тебя не смогут здесь держать долго. Максимум еще неделю. У тебя ведь даже полиса нет. И счет выставить некому. Не тебе же. Твою личность до сих пор официально не установили. У тебя нет документов, ты ничего не помнишь, тебя никто не ищет.
— Но… — робко пробормотала я, задохнувшись от ужаса, который навалился на меня тяжело и безысходно.
— Тебе уже говорили, наверно, из милиции отправили твою фотографию в Сочи, — перебил меня Виктор. — На тот случай, если ты действительно Марина Сергеевна Слободина, как на билете написано. Только никто тебя по ним не узнал. А это значит…
— Это значит, что мне одна дорога — на улицу, — прошептала я, судорожно сжимая в ладони пустую мензурку. — Даже если я все вспомню — все равно. Мне рассказывали, бывает, людей случайно посчитают умершими, а потом они никак не могут добиться, чтобы их обратно признали живыми. Нормальные люди, здоровые, с памятью и с документами. Ну, допустим, вспомню, что я — это та самая Марина Слободина. Или еще кто-нибудь, неважно. Но как я это докажу? Как трупы опознают? По травмам и зубам? Не смешите. У меня и зубов-то почти не осталось. По анализу ДНК?
— Неплохая идея, — вздохнул Виктор. — Только вот…
— Только вот кто его будет делать! И с чем сравнивать? Так что, Виктор Алексеевич, надеяться мне не на что.
— Ну, надеяться всегда есть на что. Если память к тебе вернется, то хоть и небольшой, но все же шанс есть. Например, ты вспомнишь что-то такое, что никто, кроме тебя, знать не может, стопроцентно. И тогда кто-нибудь, родственник какой-нибудь или знакомые, сможет подтвердить: да, ты это ты. Ну а дальше начинается судебная волокита…
— До самого конца моей жизни. И в результате меня все равно закопают как неопознанный труп.
