— Григорий Алексеевич, вы в своем уме? — пробормотала похолодевшая Кира Ильинична.
— Вы что творите, генерал? — зашипел сенатор Баркасов, меняясь в лице и становясь похожим на перезревший помидор. — Он же нас всех перестреляет…
— Так уж всех? — гоготнул Олейник.
Василию Ивановичу стало трудно дышать. Похоже, у генерала в голове тараканы празднуют день взятия Бастилии. Подобно всем присутствующим, он испытал неконтролируемый приступ паники, потемнело в глазах. Он непроизвольно дернулся, спрятался за спину остолбеневшего Глобаря. А Никита недоверчиво посмотрел на револьвер, открыл барабанную дверцу, убедился, что в обойме присутствует гильза, переставил заряженную камору, чтобы при закрытии барабана она сомкнулась со стволом, взвел курок и ухмыльнулся.
— Да отберите у него эту штуку, вы что, охренели? — взвизгнул перепуганный сити-менеджер.
А ухмылка на губах пленника стала делаться выразительнее, осмысленнее. Потемнели глаза. И вдруг он вскинул руку, направив ствол на батюшку Лаврентия, надавил на спусковой крючок.
Прозвучал выстрел.
Батюшка качнулся, сдавленно охнул. Но не свалился замертво, а как-то судорожно задергался, и вокруг него стал распространяться густой фекальный амбре. Все невольно попятились. Никита засмеялся, выбросил револьвер. Охранники не стали набивать его свинцом — их, в принципе, предупредили. Люди расслабились, стали раскрывать одеревеневшие челюсти.
— Что это, мать честная… Господи правый и всесильный… — поп судорожно похлопывал себя по груди, выискивая, видимо, пулевое отверстие. Вздохнул, застонал.
— Ладно, Григорий Алексеевич, мы вам эту хохму припомним… — шумно выдохнув, пообещал губернатор.
— Эх, Никита Владимирович, что же вы так необдуманно? — разочарованно протянул генерал. — Впрочем, признаю, вы догадливы. Что же вы в батюшку-то пальнули, а не в меня, а, Никита Владимирович?
— Зачем, Григорий Алексеевич? — выдавил пленник. — В вас не интересно, вы же знали, что там холостой патрон.
— Ну, ладно, замнем, — ухмыляясь, возвестил Олейник, покосился на ошеломленного священника и зло рассмеялся. — Да уж, это вам не баран чихнул, отец Лаврентий. Унизил вас, шельмец. А вы подайте иск в защиту чести и достоинства, вдруг поможет? Фу, батюшка, от вас так стремно пахнет…
— Ах ты, мерзкий говнюк! — взревел отец Лаврентий, вскидывая двустволку. Он бы выпалил в Никиту, но генерал успел подбежать и отвести ствол.
— Спокойно, божественный вы наш, спокойно. У вас еще будет возможность отличиться — если успеете раньше меня. Наберитесь терпения, святой отец, боженька вам поможет. Ладно, будем считать, что моя затея с холостым патроном провалилась, — объявил генерал. — Никита Владимирович, убирайтесь в лес, не нервируйте нас больше. Поспешите, мы ждем. У вас имеется пятнадцать секунд, чтобы добежать до леса и где-нибудь спрятаться. После этого мы идем и стреляем. Время пошло. Пятнадцать…
Никита неспешно развернулся и неторопливой прихрамывающей поступью двинулся к лесу. Он явно не спешил.
— Двенадцать, — громко считал генерал. — Одиннадцать…
Он резко передернул цевье помпового «Моссберга», досылая патрон в ствол. Вскинул ружье.
— Девять… восемь… Вы не торопитесь, нет, Никита Владимирович?
Понурая фигура в робе апельсинового цвета с достоинством удалялась. Григорий Алексеевич скрипнул зубами. Мстительно запыхтел отец Лаврентий, он прилаживал к плечу приклад охотничьей двустволки. Батюшку все еще колбасило.
— Не стрелять… — пробормотал Олейник. — Не приведи вам бог пальнуть раньше времени, отец Лаврентий. Клянусь, выпишу тогда ОМОН в вашу поднебесную канцелярию. Четыре, Никита Владимирович!
А тот, к кому он обращался, словно и не слышал. До леса оставалось метров десять. Он размеренно удалялся, припадая на правую ногу, не оглядывался, молчал. Нога попала в кочку, он присел, схватившись за голяшку, медленно вытащил ее из ямы, отправился дальше.
— Один! Время вышло! — угрюмо возвестил Олейник и произвел выстрел.
Пуля прожужжала над головой. Никита и ухом не повел. Он был уже почти в лесу. Вот он добрался, запинаясь о коряжины, до ближайшего дерева, оперся левой рукой о шершавый ствол, а правую с отставленным средним пальцем выбросил вверх. Поволокся в заросли жгучего шиповника, раздвинул ветки.
Олейник психовал, кровь приливала к голове.
— Мне очень жаль, Григорий Алексеевич, — похмыкивая и покашливая, прокомментировал ситуацию Василий Иванович. — Не хотелось бы вас расстраивать еще больше, но пока ваш протеже выигрывает. В моральном, так сказать, плане. Ну, что? Перекурим или сразу пойдем? Батюшка, вам не нужно штаны сменить?
Никита выбрался из колких зарослей, оглянулся. Опушки не видно. Хватит играть в замороженную рыбу! Он засеменил по касательной в лес — через перекрещенные стволы поваленных осин, залежи трухлявого бурелома. Мир шатнулся и потемнел, когда сучок вонзился в голую пятку. В ботинках он бы чувствовал себя увереннее, но ничего, он и босиком не промах. Человек, отслуживший в десанте, умеющий ходить по раскаленным углям, знающий, что такое йога — неужто не переживет эту маленькую неприятность?! Что-то подсказывало, что охотники сразу не пойдут, дадут ему фору, чтобы убраться подальше. До периметра метров восемьсот, предполагается, что добыча кинется в самую глушь. Но затягивать не стоило. Он лихорадочно вертелся, принялся стягивать с себя робу, выворачивать наизнанку. Затем штаны. Обратная сторона этого «тюремного» облачения была обшита грязно-серой тканью, не сказать, что камуфляж, но лучше, чем апельсиновый карнавал. Штаны держались кое-как, норовили свалиться, робу пришлось не застегивать — пуговицы остались внутри. Ничего, позднее он что-нибудь придумает. Невдалеке он заприметил ложбинку, в ней еще стояла вода — прошлой ночью шел дождь. Никита бы нырнул в эту лужу, как в бассейн, но глубина была с палец. Он растянулся в стылой жиже, как свинья в грязи, принялся кататься, чтобы роба промокла. Ничего, организм приучен к холоду, а тяжесть состояния он немного приукрасил, зная, что последние сорок восемь часов находится под наблюдением. Никита выбрался из ложбины, снова принялся кататься — теперь по поляне, засыпанной опавшими листьями. Спустя минуту он превратился в лешего, с ног до головы облепленного листвой и грязью. Только глаза возбужденно горели.
Он бросился в гущу, время поджимало. И вдруг остановился как вкопанный. Думай, голова, думай… Что делают люди, обезумевшие от страха, знающие, что за ними движется цепь вооруженных людей? Правильно, они инстинктивно стараются уйти подальше, забраться в самую глухомань, зарыться, наивно думая, что там появится какой-то шанс. И охотники в курсе этой психологии. Им и в голову не придет, что жертва спрячется рядом с опушкой, поэтому на первых порах их внимание будет рассеянно. Он подобрал увесистую корягу, напоминающую палицу с шипами, завертелся. Бросился не вглубь, а вдоль опушки, перебрался через трухлявый валежник, напоролся на канаву с нависающими краями. Над ней зависли обломанные бурей молодые осины. Он пробирался через переплетения сухих ветвей. Лег на дно канавы, как в могилу. Впрочем, передумал, повернулся на бок, прижал колени к животу и принялся долбить корягой по свисающим пластам чернозема и глины. Реакция не замедлила. Сначала от обрыва отвалился увесистый шмат, больно ударил по плечу, рассыпался, брызнула осыпь. Он задыхался, отплевывался, глина скрежетала на зубах, но продолжал вгрызаться в обрыв тонким концом своей коряги. А когда хлынуло, как с горы, он прижал к себе руки, скорчился, задержал дыхание. Его засыпало полностью и продолжало засыпать, теперь он точно находился в могиле. Час от часа не легче. Пока не кончился кислород в легких, он оторвал руки от груди, принялся просверливать отверстие для дыхания. Бред какой-то, ведь тогда его голова опять будет на улице. Нельзя переусердствовать. Никита почувствовал слабый приток кислорода, застыл. Со стороны его творение смотрелось, наверное, не очень убедительно. Если вглядеться, то все поймешь. Но он надеялся, что не будут всматриваться, решат, что рано еще это делать, жертва далеко в лесу…
Он думал о посторонних вещах, бережно расходовал кислород. И даже не дернулся, когда неподалеку затрещали ветки. Охотники двигались развернутой цепью, охватывая солидный кусок леса. На преследование дичи отправились не меньше тридцати человек — включая важных гостей (которые тут, собственно, были хозяевами). Каждую из высоких персон берегли несколько охранников. Собак оставили в лесничестве — не тот эффект, знаете ли, охотиться с собаками…
— Ваше Высокопреподобие, вы бы не махали так стволом, а то, неровен час, не туда пальнете… — выражал пожелания дьякон Никодим, поспевающий за батюшкой, которого гнала жажда праведной мести.
