— Мне опять — купаться? — покорно спросил он.
— Да как хотите.
— Но все-таки — мыться, — человек задышал глубоко и стал оглядывать все кругом. — Вы просто в раю живете.
— Да…
Он поплелся к озеру, а мы все хотели, чтобы он нашел себе дачу, поискал по крайней мере, но он и не думал искать. Где он будет спать? Где будет жить, когда дождь? Нам казалось, что он может, может сейчас опять влезть в наш дом и там остаться.
Только позволь ему, и он останется навсегда, и мы с ужасом думали, что он пойдет и опять ляжет тут у Раи на постели, но он уж, видно, выспался совершенно. Он уж больше не хотел спать.
— Какой прекрасный ветер! Как хорошо я выспался!
Мы хотели ему сказать, что уж так прекрасно, так долго, что новые грибы наросли, что все кругом стало другим, что дольше спать нельзя, а он все восторгался:
— Хорошо! Какой ветер! Как все колышется и все кругом из этого ветра состоит — деревья, и вода, и берег… Видите, он весь из мелких волн и ветра — этот песок…
— Да, пожалуй, — недоверчиво говорила Рая, все еще думая о том, что он не ел и где он теперь будет жить.
— Надо снять этот ветер, он пригодится…
— Надо снять дачу, — сказала Рая.
— Да, прелестный ветер! — пищал Саша, подражая ему.
— Молчи, — шептала Рая.
— Молчи! — отзывался Саша тоном, который, казалось, был похож на ее тон. — Я молчу, а для чего мне молчать, когда ты носишься с ним как с писаной торбой, когда тебе все равно — твои ноги он снимает или волны, ты хоть знаешь, что он твои ноги снимал?
— Ну, и почему бы их не снимать? У меня такие ноги.
— Так тебе это нравится, что он твои ноги снимает?
— Нравится.
Они шептались, пока он летал по берегу, пока он старался изо всех сил, как казалось нам, понравиться Рае, для фасона это сделать, пока он купался, лежал на песке, то есть был от нас далеко, они шептались:
— Он и тогда тебя снимал, когда ты переодевалась в кабине! И тогда, когда… Я вот бабушке напишу.
— Ну, пиши сколько хочешь, лучше на дуэль вызови его.
— Нет, не на дуэль, а напишу домой.
И тихий крик Раи:
— Я тебя ненавижу!
— А я — тебя.
Рая вдруг уходила из дому, но тут же ее смех был слышен на огороде и в поле — с ним она просто ворковала, голос ее менялся и пел, а Саша в это время, если не слышал всего этого, то просто качался на плетне или ездил на своем велосипеде. Он мог ездить, в сущности, целый день или даже сутки.
Мы забывали, что он взрослый человек, и думали, что он, как мы, беспомощен. Мы о нем заботились и беспокоились, а он тут же устроился в доме напротив у хозяйки и ел вместе с ними, угощая их своими консервами, конфетами, так что у Саши слюнки текли глядеть из, окон на все, что съедали хозяева. Мы и не знали, что Саша всегда голоден, что он так быстро подрастает и потому хочет есть не изредка, как кормила его Рая, а все время. Так быстро он съедал все и оставался голодным. Мы на спор могли заставить его съесть целый хлеб и выпить столько, сколько ему влезет, — он съедал буханку, даже полторы и не толстел нисколько, даже было удивительно, куда девался хлеб: Саша оставался тощим, легким, дунь — полетит на своем велосипедике, будто комарик, стрекоза или самолетик, которые он так любил пускать. Рая и сама была будто былиночка, ей ничего не стоило пролезть сквозь тонкие жердинки плетня, проскользнуть, ей ничего не стоило взлететь на вышку — кажется, вообще улететь на простынях за облака, как прекрасной Ремедиос.
Казалось, она иногда летает и висит в воздухе, как и Саша, который ускользал из дому на своем велосипеде и порхал на нем дни и ночи, смешной Саша, прекрасный Саша. Как я помню мокрый асфальт платформы, высыхающие лужицы, влажную, пахучую землю, светлое небо и спелые облака, такие, такие свежие, будто все состоят из черемухи, и Саша на своем велосипеде кружит и кружит возле платформы: мы встречаем своих, они должны приехать из города и привезти всякую всячину — и арбузы, и вишни, и много-много всего; в небе поет жаворонок, кружит-кружит над нами, как хорошо, легко дышать и видеть его, Сашу, который тоже летает и поет какие-то смешные свои песенки. Но нам и без песенок смешно, нам все равно смешно — от одного вида смешного щенка, оттого что поезд вот-вот подойдет и выйдут взрослые — и мы идем, идем, нет, бежим, кидаемся их встречать — таких вот, нагруженных рюкзаками, сетками, сумками, пакетами, из которых торчат помидоры и арбузы, арбузы, великолепные арбузы, полосатые и прекрасные арбузы — самое любимое на свете пиршество, арбузный дух — прекрасный, дух свежести и торжества лета, солнца, тепла и радости. Мне так хочется, так хочется, чтобы мама привезла арбуз яркий и сладкий, он мне нужен во что бы то ни стало теперь, летом, когда так жарко, когда арбуз напоминает город и ни у кого нет арбузов, — нет, мне не нужен арбуз одной, мне нужно, чтобы все радовались кругом маме и тому, что она привезла, притащила на себе, мне не нужно в одиночестве ничего, только вместе — всем и радоваться. И мама приезжает, идет по платформе, а я кидаюсь к ней, и вся моя радость — ей одной, все ликование, все-все нарассказать: сколько грибов, сколько всего, как выглядит человек, что приехал, и мама слушает — не слушает, видит и не видит всех нас, рада и не рада тому, что мы бежим ее встречать, потому что уже устала от дороги.
* * *
Мамины заботы были всегда далекими, у мамы был свой азарт, и тоже грибной, а у нас — свой, маме надо было вести всех в лес на свои места и там, в большой трущобе, в страшных, непроходимых для нас местах, находить целые мосты грибов, как у нас говорили в селе, — и в самом деле по грибам ходили, казалось можно перейти вброд, так они были велики и мясисты — черные грузди и белые и рыжики, красные кисти брусники, мясистые и сладкие, — где это сейчас, есть или нет, там, на делянках, далеких-далеких, как тогда казалось — непроходимых, ужасных, таких огромных, что провались и не вылезешь никогда, и не выплывешь из болота, только если вытащат, но были эти мосты грибов. Мне не найти теперь не только мостов, но и самих мест, хоть я ходила туда, и не раз. Ах как было обидно не найти, не увидеть, не приметить и грибов, когда другие — все — находили, несли, даже еле тащили корзины, набитые и не только одними подорожками и всякой мелочью, но настоящими груздями — и черными и белыми груздями.
И мы их находили — прекрасные грузди из-под листьев, то есть запрятавшиеся так, что никакими силами не увидеть простым глазом, только грибным глазом, наметанным, как у мамы.
— Вот видишь, вот гриб, — говорила она, — найди его, я вижу…
— Где, где?
Я обшаривала все кругом, никаких грибов не было видно, только маленькие бугорки, только листья, чуть вздыбленные над шляпкой, и мама тут же палкой ворошила листья, и они показывались — грибы белели своими шляпками, толстой мясной плотью. Грузди, и сыроежки, и целые моря поганок. Ныне хоть бы видеть эти моря поганок — все поганки перетоптаны и сшиблены ногами, все шляпки их сбиты, да и мох тоже.
Воздух первозданный, которым никто никогда не дышал, вода, которую не пили, мох, который рос и рос, трава, по которой не ходили. Где все это? Где веселые полянки, пахучие и светлые, где? Далеко-далеко, там где-то, вне поля нашего зрения, доступности. Мы, скучные люди, любители комфорта и удобств, все ждем чуда возрождения себя и всех детских восторгов, которые исчезают со временем, пропадают и куда деваются? В никуда.
* * *
Человек из машины просто был другим, не таким, как мы, он так пугал нас и манил в одно и то же время, так страшил и так тянул к себе, смешил нас и удивлял. Сильный и такой беспомощный, такой странный — валился нам на голову с сеновала, так что мы должны были его тащить на себе, и в то же время прекрасно мог забраться на этот сеновал — нашел же его и спал. Мог спасать Раю и в то же время не мог иногда и шагу сделать без нас — и он потянул Раю с тайно неудержимой силой, она полетела за ним, не думая о том, что будет дальше, что вообще кругом произойдет, — лишь бы с ним, и все тут, и летит, летит за ним, как в воду, как бежала с нами на мельницу, прогоняла от себя своих близких и уверяла всех, что может, может жить и одна с Сашей. Теперь он был для нее взрослым, он следил за ней.
Всей своей юностью и живостью Саша чуял, что Рая теперь может сделать все — назло всем и себе самой, — что хочет, потому что человек этот — странный, ведает все и может сотворить нечто такое, чего никто не может. Он и волшебник, и в то же время ничто совсем, он и ведает и не ведает, он и силен и слаб. Саша знал точно, что он просто морочит всем голову, и только, считал, что все это для Раи и делается, но Рая знала свое и готова была с ним, за ним куда угодно, хоть на смерть, а Саше не хотелось ни смерти, ни даже страданий, ему хотелось всего, он был так полон своим счастьем жить на свете и все еще увидеть.
