— А ты знаешь, кто написал «Портрет Дориана Грея»? — меня это ошарашивало совсем, будто речь шла о тех его формулах, которые я не пыталась даже постичь, будто речь шла об антимирах, и, запинаясь, я старалась вывернуться, превозмогая его уверенность в том, что я не знаю Оскара Уайльда, говорила:
— Ты играешь в шарады?
— Нет, ответь!
Я вскипала и говорила, что с ним всегда можно ждать приступа склероза и даже инфаркта, что мне не десять лет, а гораздо больше.
Ему нравилась моя злость. Он считал ее проявлением жизни. Вот уж поистине был он средоточием добра и зла, как дьявольский коктейль со льдом, который то обжигает, то охлаждает пыл страстей.
Он так любил спорить, одерживать верх над всеми, говорить властно, не слышать возражений, а в старости едва шелестел его голос, и надо было, чтобы все смолкли и остановились, чтобы услыхать то, что он хотел сказать.
Была история с ним. Однажды в юности, когда все домашние обедали под яблонями за столом, он опоздал и ему все выговаривали, как он мог опоздать на обед. Он терпеть не мог выговоров и рассердился. Тут в его тарелку вдруг влетел майский жук, и он, вместо того чтобы вылить суп, стал говорить:
— Прекрасная приправа!
— Ах, ах, — кричали тетушки и бабушки, — налейте ему другой суп!
— Нет, — говорил он, — это прекрасная приправа! Я его съем.
— Нет, нет, — кричали тетушки и бабушки, — оставь!
— Я его съем.
— Слабо́! — сказал его брат.
— Я его съем.
— Ах, ах! — все еще кричали тетушки, для которых обед был смыслом существования, и он своим опозданием, жуком и всем видом расстраивал этот обед, вызывал у них ужас и колики в животе. Они уходили из-за стола, а он приговаривал:
— Хочу жаркое из жуков.
— Ты мне страшен, — сказала мать, когда он взял в рот жука и стал с хрустом жевать его.
И вдруг отец засмеялся и смеялся до тех пор, пока все не вернулись назад, пока все кончилось общим весельем.
Как знать — может быть, он с тех пор обрел вкус к жукам и стал собирать их?
Коллекция и рассказы о ней доходили до абсурда.
Когда его жена не спала ночами, а он сидел и накалывал и накалывал своих жуков, то она жаловалась:
— Ты сидишь, а я не сплю из-за этого.
— Потому, — говорил он, — что ты не думаешь про жуков.
— Нет, я потому и не сплю, что думаю про жуков.
— Нет, ты не думаешь, а ты думай и думай — и заснешь…
Братья сердились на него за это его умение отключаться от всего на свете и думать только о своей работе, о жуках, а не о близких. Один из них, биолог, говаривал, что все его жуки и вся коллекция составлена из разных частей разных жуков. Но, как бы то ни было, она, эта коллекция, осталась и по сию пору самой ценной из всего того, что он сделал, кажется самой ценной и вечной, фантастической и реальной, — коллекция, ныне выставленная в музее, где-то во Владивостоке, чудная коллекция на белом атласе, сверкающая так, как сверкают драгоценные камни.
ВКУС ЗЕМЛИ
«…И все-таки существует вкус земли, которая бывает сладка или солона, бывает вкусна или горька. Есть чистая земля, которой так мало осталось на свете, но она есть… Вкус земли отдается ягодам и картошке, морковке и простой брюкве, нежной брюкве, слаще дынь. Вкус чистой земли, ничем не испорченной, вкус земли вечной, такой, как бывает чиста и прекрасна вода глубины родников, забытый нами вкус этой земли существует еще и, верно, будет существовать еще долго, хоть и говорят, что нет больше ее, но она есть…»
Так пишет Майя Данини, и в этих словах — она вся. С ее обостренной духовной зоркостью. С ее поистине взыскующим стремлением уловить в человеческой жизни глубинное действие неких безусловных духовно-нравственных начал, чувствовать которые нам так же необходимо и так же трудно, как в бесчисленных плодах земных уловить этот единый и первозданный вкус — вкус земли, их взрастившей…
«Вкус земли» для Майи Данини — это прежде всего изначальная правда человеческих взаимоотношений, правда, еще не осложненная всякими житейскими обстоятельствами, не затерявшаяся в них. Правда, вытекающая из высокого благородства человеческой природы. И, я думаю, именно поэтому одной из любимейших тем М. Данини всегда было детство, древняя и вечно новая история души маленького человека, в котором «вкус земли» — это само его мироощущение, единственная и безусловная мера вещей.
Произведения о детстве, о том удивительном времени, «когда деревья были большими», — чрезвычайно тонкий и хрупкий жанр. И потому — труднейший! Ибо при том, что ребенок решает, по сути дела, те же самые проблемы, что и взрослые, средств у него для этого гораздо меньше, чем у взрослых. Зато они и более сильные, более безусловные, эти средства. Безошибочность нравственного чувства, стойкость поэтического мироощущения, масштаб — да, да, масштаб! — личности — именно от этого зависит, сумеет или не сумеет маленький человек отстоять прекрасную самостоятельность своего духовного мира.
Блестящее тому подтверждение — повесть «Дом без взрослых». Герои ее — дети, старшему из которых нет еще и четырнадцати. Удивителен их мир, исполненный бесчисленных радостей, озаренный ликованием от счастья жить на этой прекрасной земле. И как они оберегают этот мир, как чутко ощущают малейшую опасность, угрожающую ему! Конечно, это мир несколько эгоистичный, заведомо исключающий какое бы то ни было присутствие взрослых. Но, право же, нельзя не простить ему этот детский эгоизм. Ибо «без взрослых» — это не без взрослых вообще, а главным образом без тех, кто не верит, что «деревья» действительно бывают «большими», кто на каждом шагу готов доказывать, что цветок — это просто растение, а сказочно прекрасное озеро — это всего лишь вода…
«Взрослые» все же входят в этот мир. И не только и даже не столько в лице загадочного человека в кожаной куртке. «Взрослые» входят в этот мир в лице самих героев, которые начинают взрослеть, до которых уже начинают доходить (пускай еще в достаточно детской форме) тревоги, ожидающие их там, во «взрослом» будущем. В «доме без взрослых», оказывается, живут взрослеющие дети — в этом все дело. Он было зашатался, этот «дом без взрослых», он чуть не разрушился, этот безмятежный сказочный мир. Но он устоял. Потому что характеры, успевшие сложиться «без взрослых», способны выдержать многое. Потому что у них было настоящее детство. Потому, наконец, что они знают и навсегда запомнят «вкус земли».
…Повесть «Ладожский лед» Майя Данини писала уже будучи тяжело больной. И, кажется, уже зная, что это последнее ее произведение, — Майя Николаевна Данини умерла 22 февраля 1983 года. Наверно, оттого так сильно, так пронзительно звучит в этой повести любовь к жизни, к природе, ко всему тому, что наполняло счастьем ее художническое бытие. И не случайно именно здесь, в своей последней поэтической исповеди, она сказала о самом главном своем жизненном ощущении — о вечно живущем, о вечно хранимом вкусе родной земли…
Л. Емельянов
Примечания
1
Ремедиос — героиня романа Г. Маркеса «Сто лет одиночества».
