— Слушайте! — воскликнул Соломон Кентукки, и капельки слюны, изрыгнутые из его глотки, заплясали в лучах мощных прожекторов. — С этого дня, если будет на то ваша воля, каждый из вас становится знаменитым! По закону! По праву! Согласно священному писанию и божественному соизволению — отныне вы знамениты! И баста! Никаких проволочек! Никаких экивоков и сатанинских палок в колеса! Знамениты — коротко и ясно! Знамениты — просто и в самую точку! Знамениты — не более и не менее! Хотите ли вы этого?
Ответ был таким громоподобным, что у Траффорда заложило уши.
— Я спрашиваю, ХОТИТЕ ЛИ ВЫ БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМИ? — снова взревел епископ Кентукки.
— Да! Да! Да! — ударили с трибун плотные звуковые волны.
— Я задаю вам прямой и честный вопрос, люди! И хочу получить на него прямой и честный ответ. Не надо юлить. Не надо вилять. Только дьявол кривит душой. Только сатана действует исподтишка. А истинно Божьи дети ВЕРЯТ! Крепка ли ваша вера? Верите ли вы, что в вас хватит любви, хватит красоты, хватит подлинного духовного величия на то, чтобы стать знаменитыми?
И вновь двести пятьдесят тысяч голосов (включая голос Траффорда) ответили ему утвердительно.
— В таком случае, ВЫ ЗНАМЕНИТЫ! — объявил Соломон Кентукки. — Это закон, а с законом нельзя спорить. Даже не пробуйте! Теперь каждый из вас знаменит. Каждый верующий в этом городе, по всей этой стране — настоящая знаменитость! Разве вам не приятно это сознавать?
Сознавать это было приятно, о чем публика и сообщила епископу с явным воодушевлением.
— Я хочу услышать от вас "да"! — выкрикнул Кентукки.
— Да! — отозвалась толпа.
— Я хочу услышать от вас "да-да"! — потребовал Кентукки.
— Да-да! — проревела толпа.
— А теперь я хочу услышать от вас "да-да- да"! — гнул свою линию Кентукки.
— Да-да-да! —раздался еще более громкий ответ.
— И я вас хорошо понимаю! — заверил зрителей Соломон Кентукки. — Мне тоже очень приятно. А теперь скажем: да здравствует Любовь!
— Да здравствует Любовь! — прогремел стадион.
— Скажем: моря любви!
— Моря любви!
— Скажем: нивы радости!
— Нивы радости!
— Ниврад!
— Ниврад!
— Нив-нив-ниврад!
— Нив-нив-ниврад!
— Отлично! — подвел итог Соломон Кентукки.
Затем на сцену вынесли огромный Свод законов, где и было с должной тщательностью запечатлено сие последнее гражданское установление.
Каждый человек знаменит. Согласно закону.
После этой эффектной и крайне волнительной интерлюдии концерт достиг максимума своего эмоционального накала и одновременно подошел к концу. Завершить столь многолюдное мероприятие можно было лишь одним способом: воздать дань почившим детям, сообща излить свою скорбь по заново родившимся младенцам — тем, что умерли здесь, на земле, но без всякого сомнения жили теперь в раю.
Был плач, и было пение, и люди рвали на себе скудную одежду, пока не остались совсем голыми. Они дергали себя за волосы, били себя в грудь и падали ниц. Они обнимались, целовались и скатывались в огромные потные кучи; многие любили друг друга, а некоторые стали говорить на неведомых языках.
Они кричали, что изменят мир к лучшему. Они обещали, что посвятят всю свою жизнь любви, Иисусу, деткам и самим себе, дабы стать достойными той огромной ответственности, которую возложила на них судьба.
Концерт закончился так же, как и все прошлые концерты: все звезды вышли на сцену заодно с политическими и духовными лидерами и запели "Мы — это мир". В это время на экранах появились лица умерших детей, а десятки тысяч их родителей корчились на ковре из оберток и упаковок от фастфуда.
Траффорд с Чанторией не участвовали в оргии. Они потихоньку отодвинулись в сторонку вместе с теми, кто всемерно одобрял происходящее, но сам не сумел довести себя до такого экстаза, чтобы ради торжества высших ценностей совокупляться с незнакомцами.
После того как отзвучали последние музыкальные аккорды и голос со сцены велел всем идти по домам и начинать новую жизнь, Траффорд услышал неподалеку другой голос.
— Покайтесь! — кричал кто-то. — Вы, поклоняющиеся наслаждению во имя Господа, покайтесь в своих грехах!
Лица людей стали оборачиваться туда, откуда неслись обвинения. Там стоял какой-то худощавый человек в набедренной повязке: он залез на ящик и обращался ко всем с пламенной речью.
— Иисус очистил храм! — вещал незнакомец, подняв над собой книгу в простой обложке, совсем не похожую на обычные руководства по самосовершенствованию. — Он изгнал оттуда алчных, ненасытных, похотливых и тех, кто искал лишь телесных удовольствий! Он верил в умеренность и чистоту...
Это был хрисламит — человек, который почитал Младенца Иисуса, но в постыдной, извращенной, жизнеотрицающей форме, как и все прочие поклонники антибожества ислама. Траффорд слышал о таких людях, но его поразило то, что этот осмелился проповедовать свои антиобщественные взгляды среди толпы, когда ее чувства разогреты до точки кипения.
— Эй! — взвизгнул кто-то прямо над ухом Траффорда. — Ты, чертов педофил! У тебя вредные идеи! Мне не нравится тебя слушать!
В один миг отдельные раздраженные выкрики сменились жутким многоголосым воем. Хрисламита стащили с ящика, и если бы не вмешалась полиция, его бы как минимум жестоко избили. А так он был просто арестован за возбуждение религиозной вражды и неуважение к воле большинства, и полицейские увели его прочь.
15
В тот же вечер, когда они забрали Мармеладку Кейтлин у няньки, которая присматривала за всеми малышами в их доме, Траффорд снова поднял тему прививок.
— Ты видела тех детей на экранах? — спросил он у Чантории, укладывающей Кейтлин в кроватку.
— Конечно, видела, — ответила Чантория.
— Хочешь, чтобы и Мармеладка Кейтлин стала одной из них?
Чантория сердито взглянула на него.
— Прекрати немедленно! Я ее родила — она часть меня!
— Тогда ты должна хотеть ее спасти.
— Спасти ее может только Бог. Разве в наших силах изменить судьбу?
— Ну хорошо, если все и так предопределено, тогда какая разница, что мы сделаем?
— Не умничай, Траффорд. Вот почему ты многим не нравишься. Люди знают, что ты считаешь себя умником.
Чантория перепеленала ребенка и принялась готовиться ко сну сама. Их маленькая складная душевая кабинка давно сломалась и теперь использовалась как дополнительный шкаф, поэтому Чантория просто залезла в тазик и стала обтираться губкой, окуная ее в крошечную раковину, привинченную к стене в уголке спальни. Обычно в это время она включала на большом экране видовой фильм с красивыми водопадами, но сегодня решила обойтись без них.
— Я вообще не понимаю, с чего ты взял, что эта ужасная штука сработает, — сказала она, смывая с себя грязь.
— Я в этом не уверен. Вовсе нет. Откуда мне быть уверенным? — кисло ответил Траффорд. Было уже четыре утра, и голова у него разламывалась. — Но если подумать, это кажется возможным... вполне возможным. По крайней мере, я понимаю соображения, которые за этим стоят. И по-моему, все это очень привлекательно.
— Привлекательно?
— Ну да. С точки зрения логики.
— Траффорд, — прошипела Чантория, — мы говорим о нашей дочери. А еще мы говорим о ереси! При чем тут твоя идиотская логика?
Траффорд взял коммуникатор и стал переключать каналы локальной сети. На стене по очереди появлялись соседские квартиры. Большинство жителей дома уже спали. Некоторые скандалили, две-три пары занимались сексом, кто-то наблюдал, как они занимаются сексом, а еще кто-то смотрел порнушку или реальное телевидение. Куколка, конечно, была на посту, но громко храпела в обнимку с ведром жареных куриных ножек, которые не успела доесть.
— Скажи мне, пожалуйста, Чантория, — попросил Траффорд, посыпая сахаром ободки двух стаканов и наполняя их пивом из кукурузного сиропа. — Тебе не надоело ничего не знать?
— О чем это ты? Я знаю не меньше других.
— То есть ничего.
— Траффорд, прошу тебя, не начинай. Нам нужно поспать. Кейтлин скоро придется кормить: она весь вечер провела на молочной смеси.
— Хорошо, я скажу по-другому. Тебе никогда не хотелось хоть что-нибудь понять?
— Я ложусь спать.
— Бог сотворил небо и землю. Бог сотворил нас. Бог хочет того, Бог хочет сего. Мы не знаем, как и зачем он все это сделал, нам не положено знать — так оно есть, и точка. Нам ничего не объясняют, вокруг одни чудеса. Дети рождаются, кто-то из них умирает — на то Божья воля, от нас ничего не зависит. Тебе не кажется, что все это выглядит как-то... ну, как-то...
— Как?
— Жалко?
Похоже, этого Чантория никак не ожидала от него услышать.
— Почему жалко?
— Я имею в виду, что мы... опускаем руки. Всё оставляем на милость Божью. Зачем, например, он нас создавал, если единственная наша задача — жить, веря в него, а потом умереть? Ты не считаешь, что это немножко... бессмысленно?
