Она не ошиблась: кто-то должен был раз и навсегда отучить меня высовываться.
— Кстати, — сказала Таллок, когда мы уже вышли на улицу, в вечерний полумрак. — Что там у тебя с Марком?
Я опустила глаза.
— Вы имеете в виду инспектора Джосбери? — спросила я, чуть помедлив.
— Кого же еще? — со смешком ответила она. — Вы с ним разговаривали?
— Ну, я… Мне кажется, мы с ним не поладили. Вы уж извините.
Она ничего не сказала, но я боковым зрением заметила улыбку у нее на лице.
— А вы с ним давно знакомы? — Теперь уже слишком поздно было вспоминать, что мне совсем не хотелось слушать об их отношениях.
— Мы вместе учились в полицейской академии. Я хотела изменить мир к лучшему. Марк хотел побольше выходных, чтобы играть в регби. — Она снова улыбнулась. — Примерно через годик регби накрылось медным тазом, а запасного плана у него не нашлось.
Мы остановились на перекрестке, дожидаясь зеленого света. Я не собиралась скорбеть о загубленной спортивной карьере Джосбери. Как по мне, он делал большие успехи на поприще скотства.
— Какое-то время мы с ним были близки. Я даже крестная его сына. Потом я рассталась с парнем, с которым очень долго встречалась, а он как раз разводился с женой… В общем, мы пришли друг другу на выручку.
Светофор мигнул, и мы перешли дорогу.
— Последние года два мы почти не виделись, — продолжала Таллок. — Он пропал из поля зрения, внедрившись в банду наркоторговцев, а я жила в Шотландии. Наверное, я наверстываю упущенное. Никого ближе у меня сейчас нет.
Мы как раз дошли до отделения.
— А эти россказни о том, что ему попросту скучно, вот он и околачивается поблизости, — это же неправда, да?
Таллок улыбнулась сдержанной, слегка надменной улыбкой женщины, которая знает, что ее любят.
— Конечно. Это он меня так оберегает.
Пожелав мне спокойной ночи и добраться домой без приключений, она зашла в здание. А я, усаживаясь в машину, думала об одном: о том, что Таллок, пускай и одинокая, без родных и друзей, все-таки никогда не согласилась бы поменяться со мной местами.
26
Аманда Вестон никак не может унять дрожь. Это не озноб, нет, хотя ей, наверное, холодно: как ни крути, она раздета. Эти спазмы не имеют никакого отношения к перепадам температуры. Она не замерзла. Она боится.
С потолка свисают большие разноцветные предметы; красная, синяя и желтая краска отслаивается от них чешуйками. Она вроде бы должна знать, что это такое, но скованный ужасом мозг отказывается обрабатывать нормальную информацию и воспринимает только телесные ощущения — зато в мельчайших подробностях. Грубо обтесанная скамейка, на которой она лежит, впивается в кожу, как тысяча крохотных хищных зверьков. Под правым глазом зудит так сильно, что хочется плакать. В довершение что-то определенно ползет по левой ноге. Но она ничего не может с этим поделать.
Хотя все еще пытается. Руками, головой, ногами. Она вертится и дергается, пока не выбивается из сил. Последний рывок, всем телом, одним мощным движением, сейчас или никогда… Все бесполезно. Она неподвижна.
Какой-то звук сзади. Кто-то возвращается.
Чья-то рука касается ее лица. Внезапная боль — это пластырь сорван с губ, и холодный воздух обжигает воспаленную кожу.
— Как дела? — шепчет кто-то ей на ухо.
Аманда не знает, как ответить. Как повлиять на этого человека, как достучаться до него. В голову лезут одни банальности: «Зачем вы это делаете? Пожалуйста, не трогайте меня. Отпустите, я никому не скажу, честное слово».
— Произошла какая-то ошибка, — наконец выбирает она. — Вы меня с кем-то спутали. Я ни в чем не виновата.
Аманде кажется, что страшнее ей уже никогда не будет. В следующий миг она понимает, что заблуждалась.
— Расскажи мне о себе, Аманда, — шепчет голос. — Расскажи о своих детях.
О детях? В животе разливается холод. Не может быть! Эбигейл в школе. Ей бы позвонили, если бы она пропала. Когда она последний раз говорила с Дэниелом? Аманда всматривается в полумрак вокруг себя, как будто ожидает увидеть их рядом, тоже обездвиженных. Но никого нет. Только она — и этот голос, шепчущий на ухо.
— Как их зовут? Я же пойму, если ты соврешь. И ты тоже сразу поймешь. Как зовут твою дочь?
— Эб… Эбигейл.
— Славное имя. А сына? Расскажи о нем.
— Дэниел.
— Ты ими, наверное, гордишься, да? Матери же готовы на все ради своих детей. Ты хорошая мать, Аманда?
— Стараюсь быть хорошей. Я не понимаю. Почему…
За одно мгновение холод сменяется жаром. Парит, как в сауне. Аманда смотрит, как человек в белом отходит к скамейке у противоположной стены, протягивает руку и включает CD-плейер.
— Давай послушаем музыку. Очень люблю эту песню.
Легкая, жизнерадостная, такая знакомая мелодия разлетается по комнате. Человек в белом снова подходит к ней. Эта песня знакома всем с детства. Как только начинаются слова, что-то ледяное медленно проскальзывает по животу, оставляя за собой след. В животе сначала покалывает, потом начинает печь. Аманда, кажется, слышит, как шипит ее горячая кровь, попадая на холодный воздух.
27
Суббота, 8 сентября
На следующий день все выглядели уставшими, но все же полными оптимизма: пять тридцать утра прошло, и никаких сигналов не поступило. Я приехала в отделение довольно поздно и все равно оказалась одной из первых. Остальные подтянулись ближе к полудню, позевывая и моргая красными глазами. Таллок пока не было видно, и если она таки уволилась, то никто об этом еще не знал.
За вторую половину дня Эмма Бостон прислала мне несколько сообщений, все на одну тему: нет ли новостей? Я отвечала на каждое — отрицательно, но вежливо. С тех пор как она выдвинула столь оригинальную версию резонансного убийства, ее ставки в мире журналистики резко пошли вверх. Она по-прежнему могла раструбить мое имя по всем газетам, а то и снабдить его фотографией.
Дневная смена подошла к концу, но мы не спешили расходиться. Вздохнуть с облегчением можно будет лишь в полночь, когда закончится злосчастное восьмое сентября. Не раньше. Я бесцельно слонялась по диспетчерской, и никто меня оттуда не гнал. Коллеги начали заказывать себе ужины навынос. В двадцать минут десятого я собиралась совершить очередной поход к кофейному автомату, когда на пульт поступил звонок.
Андерсон снял трубку и жестом велел всем замолчать, но успел закончить разговор, прежде чем в комнате выключили телевизор.
— Пит, найди босса. Звонил какой-то парень из промзоны возле Мандела-Уэй. Он бьется в истерике и кричит что-то об изувеченном трупе.
Я проводила последние машины взглядом, когда мой телефон снова пиликнул: очередное сообщение от Эммы.
Встреча Форест-Хилл, бассейн. Важное инфо. Дж. Джонс.
Она хочет встретиться со мной в бассейне? Я сверилась с часами. В полдесятого вечера? Мне не нужно было уточнять, где находится Форест-Хилл. Я и так прекрасно помнила: Дартмут-роуд, между Даличем и Кэтфордом. В юности я хорошо плавала, пускай ничего другого у меня, в общем-то, и не получалось. Старинный, в викторианском стиле бассейн в Форест-Хилл напоминал мне о тех бассейнах, куда я ходила в раннем детстве. Я плавала там до самого закрытия. Интересно, как туда попала Эмма? И при чем тут Джеральдина Джонс?
Телефон Эммы не отвечал, хотя она только что мне написала. Я на секунду задумалась. Стоит ли колесить по Лондону в такое время? На экране вспыхнуло новое сообщение. И опять от Эммы. От него по спине пробежал холодок.
Не звони. Просто езжай. Пожалуйста.
Тут понадобится осторожность. Всю опергруппу только что вызвали — не исключено, что на новое место преступления, — а меня приглашает на другой конец города человек, каким-то образом однозначно связанный с убийцей.
Я вызвала диспетчера и сообщила, куда еду и с кем намерена встретиться. Тот заверил меня, что передаст информацию первому же члену опергруппы, который сюда вернется. На выходе я столкнулась с Марком Джосбери. Он замер на лестнице, завидев меня, и собирался уже что-то сказать, когда за спиной у него вырос Андерсон. Я развернулась и опрометью кинулась прочь.
