— С подгузником, Лука Дмитриевич.
XVI
В неприбранной, тесно набитой железными кроватями и ободранными тумбочками комнате остался один Лузанов. Он, в нижней рубашке, с подвернутыми рукавами, сидел у стола, пил чай, а глазами косил и шарил по столбцам слов немецко-русского словаря.
В институте страдная пора — зимняя экзаменационная сессия, и общежитие заковано в тишину. Студенты с утра разбежались по библиотекам, кабинетам, аудиториям и, уткнувшись в книжки, точат науку, наверстывают упущенное. В комнатах, особенно у ребят, запустение и грязь, потому что с началом сессии строгая бытовая комиссия совсем свернула свою работу.
На столе, за которым сидит Лузанов, рядом с книгами и конспектами стоит большой носатый чайник, кружки, полбутылки постного масла, консервная банка с мокрой солью. Тут же валяются шахматы, осколок захватанного зеркала, ложки, а на угол сунул кто-то впопыхах и, видимо, забыл мыльницу с кусочком хозяйственного мыла. Кровати горбятся под разноцветными одеялами. На тумбочках, подоконнике, под кроватями — книги. Даже за зеркало на дверях кто-то ухитрился напихать книг.
— Вас ду гемахт, — зубрил Сергей чужие слова и тут же рассуждал с собой: — Все ясно. А это что за слово? Убей — не помню. Какое-то трехметроворостое.
Он нетерпеливо поглядывал на ходики с чугунной еловой шишкой на цепи, терзал словарь, шумно перебрасывая страницы. В дверь кто-то постучал, но Сергей не услышал и не отозвался. Тогда дверь распахнулась, и девушка в длиннополом халате, не переступая порожка, сказала:
— Тут Лузанова разыскивают… Да вот он сам. Сережа, к тебе гость. — И ушла.
— Батя! — радостно сорвался с места Сергей. — Что же ты так-то, хоть бы предупредил.
Лука Дмитриевич застенчиво улыбался, тянул с головы мохнатую, из собачины, шапку:
— Не ждал? Хм.
— Не ждал, батя.
Они поздоровались об руку, оглядывая друг друга, выискивали перемены. Оба высокие, крепкие, только Сергей в плечах чуть поуже отца, прогонистей. Лица у обоих слегка вытянуты, подбородки большие, тяжелые.
— Раздевайся. Садись. Вот моя кровать. Правда, у нас тут — Мамай воевал.
Лука Дмитриевич огляделся, зачем-то потянул в себя воздух и одобрительно сказал:
— Ничего, жить можно. Ничего. Сухо. Тепло. А раздеваться не стану. Пойду, Сережа. Дело есть. Чемодан вот оставлю. Он тут у меня. — Лука Дмитриевич вышел в коридор и вернулся с чемоданом в руке. — Это тебе, Сережа, мать стряпанцев послала. Разбирайся. Как сама? Сама скрипит помаленьку. У вас, в городе, будто холоднее нашего. Или, может, так показалось мне? Пошел я, значит. Хм. Я мяска немного с собой прихватил, — уронив голос до шепота, сообщил Лука Дмитриевич, — продам, чтоб оправдать дорогу. Вечерком покалякаем. Худой ты стал. Хм.
— Похудеешь. Взял всех нас, из района которые, в шоры немецкий язык. Ты его долбишь, а он тебя. Надеялись, что отдохнем от него в каникулы, — дополнительные занятия назначают. Дальше, говорят, лучше будет.
— Уж это само собой, — авторитетно заявил Лука Дмитриевич и до бровей нахлобучил шапку.
Проводив отца до лестницы, Сергей не удержался, спросил:
— Ты, батя, клюнул малость?
— В дороге-то? Не-ет. Пока дело не сделано — не приложусь. Я таков, ты знаешь. А вечерком можно. Тутошние сказывают, мяско в хорошей цене. Хм.
И даже в полумраке лестничной площадки Сергей увидел, как жарко светятся отцовские глаза, подумал: «Ну, батя унюхал копейку».
Вечером Лука Дмитриевич опять пришел к сыну. На этот раз от него действительно припахивало водкой. Поджав обветренные губы в мягкой, блаженной улыбке, он положил перед сыном черного хрома, с тугим, нетронутым глянцем перчатки.
— Спасибо, батя. Ты будто знал.
— Знал и есть. Я утром видел твои дядловской вязки, на кровати валялись. Отдай их мне, по деревне сойдут.
— Спасибо, батя. — Сергей, слегка поскрипывая кожей, натянул перчатки, сжал кулаки и вертел их перед глазами, сталкивал в коротких ударах. Пальцы глухо горели, наливаясь жаркой кровью.
Теплая ухмылка покоилась в углах отцовского рта, к глазам сбегались лучики, — удалась продажа, понял Сергей, и ему тоже стало безотчетно радостно, хотя перевод статьи с немецкого на русский он не закончил, а срок — вот он, сегодня последний вечер.
Лука Дмитриевич, сняв полушубок, сидел на скрипучем стуле и нудился, что нельзя поговорить с сыном по-семейному. Так, перебрасывались зряшными словами. В комнате было человек семь. Один, положив табуретку набок, сидел на ней и искусно, тонко чистил над ведром картошку. Другой, выпячивая языком и без того тугую щеку, брился перед осколком зеркала. Двое играли в шахматы, сидя босиком по-турецки на кровати. Сергей листал словарь, торопливо выклевывал из него слова, записывал их в тетрадь, а Лука Дмитриевич глядел на него и думал: «И на кой черт ему этот немецкий? С сорняками, что ли, он будет объясняться? Так, просто мурыжат ребят».
— Нам бы закусить где, Сережа. Я натощак сегодня…
— У меня суп варится, батя.
Лука Дмитриевич мигнул на дверь и вышел в коридор. Следом вышел Сергей.
— В столовую бы нам. Поговорим. Согреемся. Веди куда-нибудь.
Они зашли в плохонький ресторанчик «Савой», с низеньким потолком и множеством колонн в прокуренном зале. Пахло дымом, кислым вином и дразняще подгоревшим луком. Половина столов пустовала. Сели в укромном уголке, за колонной, и Лука Дмитриевич, поворошив короткий бобрик своих волос, выразил восторг:
— Живут же люди. Шик. «Савоем»-то почему его называют?
— Есть, кажется, город такой в Италии.
— И что же выходит?
— Город очень красивый, удобный для отдыха. Шик, как ты сказал. Вот по имени этого города и наш ресторан назван.
— «Савой» — распахни кармашек свой, — весело скаламбурил Лука Дмитриевич и, надев очки, потянулся к корке меню. — Бог с ним, что он итальянский. Была бы только «русская». Хм. По стакашку берем? Берем.
Когда подали все заказанное, Лука Дмитриевич нацедил из пузатенького графинчика два емких стакашка водки и предложил выпить за успех сына. Потом перетирал на зубах полусырую, будто прорезиненную, свинину и говорил с явным благодушием:
— Теперь, Сережа, я так думаю, ты доволен, что уехал из Дядлова. Хоть увидишь, как и чем добрые люди живут. Иная тут жизнь, не в пример нашей. Вот поэтому-то и течет народ из колхоза, как горох из дырявого мешка. Все лезут в горожане, а хлебороб, кормилец, стал теперь самым последним человеком. А кому же охота быть последним? Хм.
— Все равно, батя, рано или поздно придется вернуться в деревню. Не на асфальте же я буду выращивать хлеб.
Лузанов-старший всхохотнул:
— С высшим-то образованием в деревню! Не-ет. Так не бывает. Тут, в городе, где-нибудь обметай себе местечко. Потом, может, и нас с матерью к себе перетянешь. Мы с ней хоть здесь готовенького хлебца пожуем. Эх, Сергей, Сергей, грамотешки у меня — кот наплакал, а то разве сидел бы я в Дядлове? Я бы здесь ворочал делами. В торговлю бы ударился. Но я доволен. Мы с Домной промыкались всю жизнь в черном теле, так хоть ты выйдешь на свет. Ничего ради этого не пожалею. Черту душу продам. Вот как я. Хм. — Лука Дмитриевич в запале вроде и тихонько опустил свой кулак на стол, а звон прошелся по всему залу.
— Ты потише, батя, а то сочтут за пьяных…
— На свои пьем. Кому дело?
Лузанов-старший, держа кулак на столе, откинулся на спинку стула, заносчиво всхохотнул:
— Выучу тебя, Серьга. Выведу в люди, чтоб дядловцы с ума посходили от зависти. Мы, Серьга, Лузановы, всегда на виду у людей были. Потому как на плечах у нас не горшки, а головы. Головы, понял? Хм. На днях Верхорубов у меня ночевал, и знаешь, какие он турусы под меня подкатывал — голова кругом. В дядловские председатели, спрашивает, согласился бы ты, Лука Дмитриевич? Я говорю, какой из меня председатель, когда я имею скотско-приходское образование. А он, слышь, говорит — не в этом дело. Говорит, мужик ты хозяйственный, жизни крепкой, строгой, возьмешь колхозников в руки, подтянешь их — и дело пойдет. А ведь пойдет, Сергей. Пойдет. Я умею с людьми говорить. Хм.
— И согласился ты?
— Согласиться пока не согласился, но и не отказывался.
— Напрасно. Надо бы согласиться. Надо бы прямо сказать: согласен.
— Не учи. Сам знаю, чем пахнет мед.
— А что, хуже ты, что ли, этого самого Трошина? Не знаю, как ты, батя, а я не люблю, когда мною командуют.
— Я что тебе и напеваю, дурья голова! Учись. Постигай науку, чтобы самому командовать и, может, не колхозом, а районом, городом. Хм.
— Не люблю я город. Выучусь — подамся в деревню. Не прожить мне без нее, — не поднимая глаз на отца, упрямо выдавил Сергей.
— Проживешь, — весело отмахнулся Лузанов и опорожнил стаканчик. Крякнул: — Глупой ты, Серьга. Поумнеешь, видно, тогда, когда жизнь попугает, похватает зубьями за бока.
